Эрнесто Медзаботта - Иезуит

— Ого, государь! Сколько у вас снисходительности к людям, грешным в прелюбодеянии!

— Милейшая Диана, если бы я не был снисходителен к ошибкам любви, то могу ли я тогда надеяться на милость Бога?

Диана, улыбаясь, протянула королю руку, который крепко, но почтительно поцеловал ее и продолжал свой рассказ:

— И вот однажды Монморанси застал своего соперника в комнате герцогини; преступность обоих была очевидна.

Герцогиня пала навзничь: болезнь, которая давно точила ее сердце и усложнившаяся страданиями последних лет, вызвала нервный удар у герцогини при страхе, когда в комнату вошел Монморанси. Ее похоронили две недели спустя с королевской пышностью в часовне де Дамвилль. Что касается графа де Пуа, то оскорбленный муж взял его в плен, и с тех пор он его держит взаперти и обходится с ним, как мне передавали, с неслыханным варварством.

— Но как вы дозволили это господину де Монморанси?

— Он пришел ко мне и рассказал, что застал графа Виргиния со своей женой. Он имел полное право убить обоих, но он простил свою жену, а что касается графа, то он просил у меня позволения держать его в заключении. Я сам подозревал, что он это захочет сделать, чтобы мучения графа были медленнее и сильнее, а потому объявил констаблю, что принимаю это дело на себя и временно запру графа де Пуа в моем замке, Бастилии. Но я поддался просьбам Монморанси и согласился, взяв сперва, перед чудотворным образом, с него клятву, что он никогда не покусится на жизнь пленника. Герцог мне обещал, и вот уже пять лет, как Виргиний влачит свое несчастное существование в тюрьме замка Монморанси.

— Мне кажется, — сказала Диана, вспоминая наставление иезуита, — что господин де Монморанси во всем доказал, что он весьма мягко поступил, имея права оскорбленного мужа. Ваше величество всегда соединяете справедливость с великодушием по отношению к дорогим вашему сердцу.

— До сих пор я руководствовался этим правилом, графиня. Но мы, люди, короли или простые граждане, мы часто сильно ошибаемся и бываем очень счастливы, когда какой-нибудь благородный человек вовремя заметит нам наш промах. И Монморанси, как я слыхал, мстит во сто раз сильнее, чем это следует, так что я невольно сделался соучастником преступления, ибо граф находится в тюрьме во сто раз хуже королевской, и если это правда, то Монморанси уже потерял право мстить, мой же священный долг — освободить несчастного.

— Кто это вам сказал? — резко спросила графиня, вставая. — Кто?

— Кто?! Люди, которые только что были у меня и просили за этого несчастного: маркиз де Бомануар и граф де Пуа, сын пленного. И я им обещал, что моя справедливость сумеет восстать против частной мести моих подданных и что граф де Пуа будет по моему приказу переведен из дома констабля в один из моих замков!

— У вас это просили, мой государь, и вы без размышления обещали! Обещали, вместо того чтобы приказать бросить в Бастилию дерзнувших вымаливать у короля позволения нанести оскорбление первому его дворянину!

— Бросить в тюрьму молодого человека, который просит милости у короля за своего родного отца? Вы не подумали серьезно, сказав мне это, милая Диана; ведь подобное решение привело бы все мое царство в негодование!

— Но кто вам говорит про сына? Этого бедного мальчика, у которого помешался ум от несчастья, его нужно пожалеть и простить. Но другой, этот Бомануар, который осмеливается критиковать справедливость суда вашего величества, даже решается просить у вас, Франциска Франции, нарушить данное герцогу Монморанси слово…

— Монморанси не был верен своему слову, — заметил в замешательстве монарх.

— В чем? Какая была его измена? Он обещал не лишать жизни графа, и граф жив; его друзья сами вас в этом уверили.

— Разве он вам обещал содержать его в золотом плену, как содержат пленного короля?

Франциск прервал ее с кислой гримасой:

— И королей не всегда содержат в золотом плену… например Карл V держал меня в тюрьме, где у меня был даже недостаток в белье.

Диана прикусила себе губу, сообразив, что она навела короля на неприятные воспоминания.

— Ну, государь, — сказала она горячо и быстро, стараясь загладить свой промах, — и что же делает герцог де Монморанси? Он с такой добротой наказывает такое преступление, как прелюбодеяние; это доказывает его великодушие. Если человек осмелился запятнать брачное ложе первого христианского барона, кто же решится защитить его от мести мужа? Вспомните, государь, что в этих случаях даже королевская власть бессильна! Вы помните испанского короля, который имел связь с одной из подданных? Честность и верность обиженного мужа не позволили ему посягнуть на жизнь короля; но зато соучастница была зарезана мужем, и король даже не осмелился спасти свою любовницу от кинжала справедливого судьи.

— Ну, уж это глупо! — вскричал король. — Если бы это случилось с дамой, хорошо мне знакомой, то я поступил бы совсем иначе: тело дурака короля Испании и тело господина де Брезей висели бы на самой высокой виселице Мон-Фукона, даже если бы за них ходатайствовала сама Пресвятая Дева!

— И вы были бы не правы, государь, — сказала Диана, скромно опуская глаза. — Увы! Как бы не был мой сладкий грех простителен, тем не менее, я его замолила многими слезами и покаянием; даже если бы граф, мой муж, открыл бы мое преступление и решил меня наказать так же, как поступил тот испанский муж, то я считала бы подобный суд вполне справедливым и, умирая, заклинала бы короля не трогать ни единого волоска моего мужа…

Она вытерла себе слезы; женщина, которая не имеет в своем распоряжении слез в нужный момент, не годилась бы в куртизанки.

— Ах, государь! — продолжала она с несколько драматическим оттенком, — вспомните, что вы — король и глава дома Франции, прямой и законный хранитель добродетели в семействах, защитник святости брака! Ваша рука не должна покровительствовать прелюбодеянию! Нужно, чтобы за это наказания не уменьшались, чтобы нельзя было сказать, что любострастие нашло приют под сенью трона.

Она действительно была хороша, изображая нравственный гнев. Эта женщина умела соединять со своим громадным развратом большое лукавство; эта Мессалина, которая без любви, единственно из расчета и ненасытной алчности приготовлялась сделать сына соперником своему отцу, имела вид чистого ангела, когда заступалась за право добродетели, чрезвычайно возбуждающий заснувшие нервы короля-кавалера.

Как все распутники, Франциск любил грешить с набожными женщинами; ему нравилось это сочетание набожности с распутством; вот почему он вкушал, как нектар, нравоучение красавицы моралистки, зная, что из этой морали ничего не выйдет.

Но Диана, тем не менее, далеко еще не выиграла свое дело.