Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Уж такая-то красавица, писаная, можно сказать! Тринадцатый годок ей шел, когда меня с обозом в Питер отправили, а она как взрослая девица себя соблюдала. Чтобы там бегать, шалить да резвиться, как прочие дети, ни Боже мой! Никогда! Ходит это бывало, как пава, ллибо все в книжках читает либо на клавикордах играет. Ходила за нею Малашка, та самая, что после за баринова камардина Михаила Иваныча замуж вышла и барыней теперь в своем доме на Мещанской живет. Вот кого бы по этому делу следовало допросить, сударыня! Все до крошечки ей должно быть известно.

— Кто же учил эту девушку на фортепьянах играть?

— Мусью при ней был, вот как теперь мусью Вальян при наших барышнях.

— Ее Марфинькой звали?

— Марфой Дмитриевной, — поправила Акулина. — Нам всем за настоящую барышню приказано было ее почитать. Старая барыня страсть как ее любили. До родных дочерей, говорят, не была так ласкова, как до нее.

— На кого она была похожа? Правда, что на бабушку Сергея Владимировича, Екатерину Васильевну?

— Правда, сударыня, правда. Патрет маменьки старый барин к себе в кабинет повесили. Ну, вот как привезли меня тогда в дом, старик Миколаич, буфетчик, позвал меня как-то раз в кабинет, господ дома не было, да и спрашивает: «Похожа, — говорит, — ваша барышня-сирота в Воротыновке на этот портрет?» Я так и обмерла! «Уж так-то похожа, дяденька, — говорю, — так-то похожа, точно с нее списан».

Из всех фамильных портретов родни своего мужа Людмила Николаевна больше всех любила этот. Не раз, глядя на него, она жалела, что бабушки нет в живых и что она не может ей сказать, до какой степени она ей симпатична.

С теми, кто уверял, что ее муж похож на свою бабку, Людмила Николаевна вполне соглашалась. У него были такие же тонкие черты лица, задумчивые глаза, серьезное выражение в резко очерченной линии рта, кудрявые белокурые волосы, как у той грациозной молодой женщины в костюме конца прошлого столетия, что была изображена на портрете.

Дочери были в него. Но в них уже ничего не оставалось воротынцевского — ни упрямства, выражавшегося у Сергея Владимировича в нижней части лица со слегка выдающимся подбородком, ни высокого роста, ни его широкой, крепкой груди, ни сильных мускулов. У них задумчивость во взгляде переходила в мечтательность, нежность души — в болезненную чувствительность, восприимчивость ума — в экзальтированную впечатлительность. Они были не от мира сего, неспособны к борьбе со злом и страстями, и другой жизни, кроме той, что они вели в родительском доме, полной тихих радостей, любви и ласк, они не вынесли бы.

— Добрая она была барышня, ласковая да приветливая, — продолжала между тем распространяться Акулина про барышню-сироту. Все мы в ней души не чаяли, вот как теперь в наших барышнях. И как потом узнали мы через людей, что приехали оттуда с Александром Васильевичем, про ее злую судьбу…

Ей не дали кончить. Параллель, проведенная между этой несчастной и ее детьми, неприятно поразила Людмилу Николаевну.

Трагическая судьба Марфиньки ужасала ее, но в этом ужасе была доля брезгливости к темному происхождению этой несчастной и, как не осуждала она ее обольстителя, а все же в глубине души допускала, что он мог возненавидеть свою жертву после того, как, ослепленный страстью, совершил колоссальную глупость: обвенчался с нею. Разве она ему была пара, это дитя преступной любви, выросшее среди челяди в глухой степи? И разве мог он привезти ее в Петербург, чтобы представить родным как свою жену? Разумеется, нет. Можно себе представить его отчаяние, когда он понял всю безвыходность своего положения! Эта Марфинька была даже не дворянка, а мещанка, почти то же самое, что крепостная, и должна была смотреть на Воротынцева, как на барина. Что за безобразные должны были быть отношения между ними!

Сопоставление ее чистых, прелестных невинных ангелов, Вериньки и Сони, с этой незаконной дочерью пропащей девушки, опозорившей семью своим легкомысленным поведением, оскорбляло материнские чувства Ратморцевой.

Муж ее был другого мнения. Потому ли, что мать этой девушки доводилась ему родной теткой (она была дочь Дмитрия Ратморцева, брата его отца), или потому, что к понятиям о нравственности этот ученик тогдашних мыслителей относился еще строже своей жены, но его размолвка с Воротынцевым была последствием этой именно истории с приемной дочерью их прабабки, и Воротынцев это знал, хотя объяснений между ними и не происходило.

— А все-таки вы с Захаром наблюдайте, чтобы у нас в доме про то, что делается у Воротынцевых, не болтали, — повторила Людмила Николаевна, поднимаясь с места, чтобы идти в свою спальню. — Сергей Владимирович этого не желает!

Да, Ратморцев этого не желал.

«Кабы я ему другом был, мне было бы, кажется, легче, — написал он жене, — но ты понимаешь, друг мой бесценный, как трудно всех уверить, что иначе как с душевным сокрушением мы к этому прискорбному событию относиться не можем. Как Александр нам ни антипатичен ввиду порочности своих духовных свойств, но нельзя забывать, что его отец доводился двоюродным братом моему отцу, что свою юность он провел в нашем доме и что сам я слишком долго — увы! — был его другом! Тебе, ангелу-хранителю моей души, известны причины, заставившие меня отдалиться от этого несчастного. Да, он — несчастный и потерянный человек, ибо утратил способность отличать добро от зла, и давно уже нет доступа в его душу ни любви, ни жалости к ближнему. Но можно ли сказать, что ему нет извинения в таковой его жестокости и порочном складе характера и ума? Нет, это нам утверждать было бы грех, ибо мы с тобой знаем, как и кем он был воспитан, какими пагубными примерами началось его детство и каким испорченным вступил он в жизнь. Одного боюсь, чтобы граф Александр Христофорович не потребовал от меня чистосердечного мнения относительно этого дела, несчастного и позорного для всей нашей фамилии. А так как у меня есть данные предполагать, что мои опасения могут в самом непродолжительном времени сбыться, потому что враги Воротынцева действуют с изумительной энергией и близки к цели, то прошу тебя поспешить мне на помощь в эту труднейшую минуту моей жизни. Присутствие твое и детей в доме ободрит меня, успокоит и снимет тяжесть с сердца, под бременем которой я изнемогаю».

Не в первый раз получала Людмила Николаевна от мужа письма, подобные вышеприведенному отрывку, и каждый раз они приводили ее в сладостное и восторженное умиление. О, как любила она его, своего милого Сергея! Каким он ей казался добрым, честным, великодушным и справедливым! Как она гордилась его доверием и любовью к ней, как благодарила Бога за то, что он избрал ее в подруги жизни! Со дня на день сближались они, сливались душой все теснее и теснее, и день ото дня, стремясь одновременно к нравственному совершенству, становились необходимее друг другу.