Н. Северин - Последний из Воротынцевых

Сначала Полинька не догадывалась, для чего именно Марте нужно было время от времени видеть ее, но, когда она убедилась, что за нею посылают для того только, чтобы узнать что-нибудь про Григория, про его надежды и про меры, принимаемые его друзьями для скорейшего окончания его дела, она сделалась очень осторожна и отвечала на вопросы так уклончиво, что ничего нельзя было узнать от нее.

Тогда Марта стала обращаться с нею еще надменнее, и бывать у нее было для Полиньки настоящей пыткой, которую она переносила потому только, что и ее тоже влекло любопытство в дом Воротынцевых. Марта была с нею очень сдержанна и никогда не поверяла ей ни забот своих, ни надежд, но Полинька угадывала по ее лицу, улыбке и другим признакам, имеет ли она причины быть довольной или нет. Когда Марта с саркастической усмешкой спрашивала у нее, давно ли она видела Ратморцевых, это значило, что ее поверенному удался новых подвох, затеянный против Григория, и тогда Полинька возвращалась домой в печальном настроении; когда же Марта была молчалива, когда глаза у нее были заплаканы и в голосе ее прорывалась нервная дрожь, Ожогина выводила из этого, что обстоятельства складываются для нее неблагоприятно, и с нетерпением ждала появления своего ученика, чтобы ободрить его и сказать ему, чтобы он надеялся.

Со дня на день привязывалась она все больше и больше к семье Сергея Владимировича, а ее участие к Григорию принимало экзальтированный характер, особенно с тех пор, как он стал три раза в неделю приходить к ней петь.

Со всеми был он застенчив и молчалив, к Полиньке же кроме того чувствовал особенное недоверие, зная ее близость к враждебной семье. Но ей мало-помалу удалось победить в нем и недоверие, и антипатию, она сумела даже добиться его откровенности.

Каждый раз после урока, когда другие ученики разъезжались по домам, Полинька задерживала Григория на час или на два и беседовала с ним о том, что составляло предмет его постоянных забот и мечтаний. С особенным интересом слушала она его рассказы про таинственную незнакомку, скончавшуюся в Гнезде после рождения девочки, которую старая барыня Марфа Александровна призрела и воспитала, как родное дитя.

Романтическая история этих двух существ, матери и дочери, которым выпала на долю одна и та же злая судьбу, интересовала Полиньку до чрезвычайности.

Сама она выросла в чужой среде, в качестве приемной дочери знатной старухи, почти в таком же одиночестве, как Марфинька. Сама она ждала избавителя в лице красивого кавалера, который влюбился бы в нее и женился бы на ней, невзирая на то, что она бедна и незнатного происхождения. Правда, кроме двух-трех пошлых эпизодов с такими темными личностями, как племянник управляющего да сын еврея-арендатора, предлагавших ей сердце и руку, в надежде на то, что графиня наградит ее хорошим приданым, никакого романа в жизни Полиньки до сих пор еще не было, но она так много мечтала об этом, что во время рассказов Григория ей казалось, что и сама она пережила все то, что испытала несчастная жертва Александра Васильевича Воротынцева.

С каждым разом задерживала она все дольше и дольше Григория в маленьком зале, у клавикордов, на которых она наигрывала рассеянно сонаты Бетховена и Моцарта, ни на минуту не переставая слушать юношу, закидывая его вопросами, едва только он смолкал, и возбуждая в его уме и сердце новые мечты, новые чувства.

Никто не мешал их беседам. Слыша музыку, все в доме, в том числе и Николай Иванович, были уверены, что урок еще не окончен.

Кучера, привозившего Григория Александровича, люди капитана угощали в людской, лошадь с санями ставили под навес, и таким образом время для всех короталось очень приятно.

Мало-помалу Григорий привык к душевным излияниям с Полинькой. Она очень ловко заставила его понять, что ей все можно сказать, и не стесняться с нею сделалось для него потребностью. Ему здесь было свободнее, чем у Ратморцевых, и приятнее, чем у Бутягиных. От одних он уже отстал, к другим еще не пристал, а здесь была золотая середина.

Полинька каким-то чутьем угадывала, как надо говорить с ним, чтобы заставить понимать себя, и часто подсказывала ему то, до чего он еще не мог вполне додуматься, на что не находилось у него слов.

По мере того как расширялся умственный горизонт Григория, представления, возникавшие в его мозгу, все больше и больше принимали характер воспоминаний.

— Никак не мог я себя уверить, что никогда не видал моей матери, — сказал он однажды Полиньке. — Я так живо воображаю себе ее голос, ее лицо, ее ласки, точно на самом деле было, что я смотрел на нее и она говорила со мною и ласкала меня. Я помню ее яснее и живее, чем отца, а между тем его я действительно видел, и очень недавно, всего только полтора года тому назад, но его образ со дня на день уходит от меня все дальше и дальше, тогда как мать… Я даже могу сказать, на кого она похожа, — прибавил он с улыбкой, вспоминая про Соню.

— На кого же? — спросила Полинька.

— У сестриц есть образ… святой лик, точно с нее списан, — ответил Григорий, запинаясь.

— Неужели с нее никогда никто не списал портрета?

— Горничная тетеньки Людмилы Николаевны, Акулина Саввишна, говорит, что когда молодой барин ухаживал за барышней, то рисовал с нее портрет красками в книжку.

— В альбом, верно? — подсказала Полинька.

— Да. Но вряд ли этот портрет уцелел.

— Непременно уцелел, — заявила Полинька. — Все, что принадлежало Александру Васильевичу, остается в сохранности. Он очень хорошо рисовал, и портрет, наверное, вышел похож. Марфа Александровна хранит все работы покойного отца; каждый его рисунок, каждая исписанная бумажка — все это у нее прибрано и заперто на ключ, все-все, до последнего силуэта.

— Хоть бы мне дали взглянуть на этот портрет!

— Вам его совсем должны отдать. Вам должны отдать все, что принадлежало вашему отцу. Все будет ваше… дом, со всем, что в нем есть… У вас будет один из красивейших домов в Петербурге, Григорий Александрович. Вам его, верно, уж показывали?

— Да, мы раз как-то проходили с Бутягиным по набережной Мойки…

— Как красив фасад! — продолжала Полинька, не вслушиваясь в ответы. — Окна с зеркальными стеклами и с мраморными барельефами. Над воротами мраморный щит с вашим гербом, а по обеим сторонам крыльца бронзовые львы. Очень величественно. А если бы вы знали, как хорош двор! Посреди — фонтан, окруженный цветником. Строения все, до последней людской бани, — каменные, а позади чудесный сад. В нем летом, в самый сильный жар, прохладно и пахнет цветами, и пропасть редких деревьев. Все это будет ваше, Григорий Александрович. У них, говорят, и дача очень хороша. Она стоила больше ста тысяч — оранжереи, теплицы…