Н. Северин - Звезда цесаревны

— Ты разве что-нибудь нехорошее про него узнал?

— Всем вам, мне близким людям, надо незнаемых людей остерегаться, а уж особливо таких отчаянных да шалых, как этот твой Докукин. Походя ведь Долгоруковых ругает и клянет, того не соображая, что доносчиками Москва кишит с тех пор, как царь здесь живет. Долго ль из-за такого молодца совсем невинному человеку в беду попасть! Я бы тебе советовал от таких, как от чумы, бегать, Ванюша.

— Я ему уже сказал, чтоб он больше сюда не лазил, — заметил со смущением Ветлов.

— Вам надо всем с большой опаской теперь жить. Где думаешь ты с Лизаветой повидаться, чтоб поручение ей мое передать?

— Пусть она сама решит, ей лучше знать. Зайду к ранней обедне в Успенский собор, она туда каждый раз, как может вырваться, приходит…

— Где знаете, там и устройте себе свидание, мне тебя осторожности не учить, сам понимаешь, чему подвергаешь и себя, и ее… Скажи ей от меня, что я прошу ее ради самого Бога, которому мы с нею так часто вместе молились, чтоб обо мне узнавать не доискивалась и от свиданий со мной наотрез отказывалась. Все, чего я прошу у Бога, чтоб без шуму и незаметно уйти из этого мира…

— Да что случилось-то, Петр Филиппыч? — спросил Ветлов, замечая, что посетитель его собирается уходить. — Тяжко мне не знать, откуда тебе грозит беда…

— А еще тяжелее станет, когда узнаешь… На допросе-то с пытками куда легче стоять человеку, которому ничего не известно!..

— Боишься, что я тебя выдам? — дрогнувшим голосом произнес Ветлов.

— Не за себя, голубчик, а за тех, кого тебе поручаю, боюсь. Ты им нужен свободный да сильный, цельный одним словом, а не искалеченный да подозреваемый. Нам заместители нужны, чтоб начатое нами дело продолжали, когда нас не будет. Блюди наш народ в лесу, Ванюша. Как я его вел, и ты веди. Понял?

И, не дожидаясь ответа, избегая встречаться с ним взглядом, чтоб не выдать, может быть, сердечной муки, терзавшей его, Праксин подошел к двери в соседнюю комнату и, растворив ее, несколько мгновений простоял на пороге, глядя на спавшего сына и мысленно творя молитву.

— Спит, — глухо проговорил он, возвращаясь к Ветлову. — Оно так-то лучше… пусть тогда только узнает, когда все свершится. Ты сумеешь ему все объяснить, чтоб знал, что отец его остался верен своей совести до конца, совести русского православного человека. Когда войдет в разум, ты ему это объясни, как следует: что такое родина, царь-помазанник и вера православная. Я тебя хорошо узнал, Ванюша: ты из крепких, ты не дашь в нем угаснуть духу, ты такой же, как и его мать… Спаси ее, Господи! До последнего издыхания буду за вас, за троих, молить Бога, чтоб не разъединял вас в духе… Много я об этом думал, Ванюша, Господь все к лучшему устраивает, это нам только по скудоумию нашему кажется, что надо было бы так и этак сделать, чтоб все было хорошо, а как по-нашему выйдет, и плачемся… Докукин твой прав: променяли мы кукушку на ястреба, сверзив Меншикова для Долгоруковых! — проговорил он, пригибая совсем близко к слушателю свое побледневшее от волнения лицо со сверкающим, вдохновенным взглядом. — А как мы радовались удаче! Вот что значит без Бога-то дело затевать!

Всю жизнь помнил Ветлов этот взгляд, с летами все глубже и глубже проникаясь восторженным благоговением к своему другу.

Прав был Петр Филиппыч Праксин, доверяя ему все, что у него было дорогого на земле: Ветлов способен был его понимать и оценить его дружбу. Не для чего ему было его больше расспрашивать; теперь ему все было ясно: когда исправить последствия заблуждения невозможно, жизнь теряет смысл и остается искать утешения за гробом. Есть разочарования, так глубоко изъязвляющие сердце, что ничем раны не залечишь.

Он не пошел провожать Праксина и долго смотрел на дверь, из которой тот вышел, стараясь себя убедить, что это был не сон, а действительность, и что посетил его сам Петр Филиппович, а не дух его.

Прошло несколько дней, по-видимому, без перемен, но князь Иван при первом свидании с царем заметил, что мальчик задумчив и относится неохотно ко всем его предложениям. Не обрадовался он даже празднику за городом, с ужином в лесу после охоты, которым он рассчитывал привести его в восхищение, и заметил, что перед торжеством коронации не о забавах ему надо думать, а о молитве и посте.

— Я мнил, что ваше величество собирается венчаться на царство, а не в монахи постригаться, — попытался было пошутить князь Иван, но ребенок был еще под впечатлением разговора с Праксиным и запальчиво приказал ему молчать.

— Вы все хотите из меня дурака сделать… чтоб я ничему не учился… ничего бы не знал и чтоб вам за меня государством править! Вы хуже Меншиковых, вы всех добрых людей от меня отстраняете… я этого не хочу… Как Меншиковых сослал, так и вас! — кричал он в исступлении, которое очень скоро перешло в истерический припадок, переполошивший весь дворец.

В одно мгновение разнеслось по всему дворцу, а затем и дальше, что у царя припадок падучей. Все сбежались, послали за докторами, царственного ребенка стали растирать, поить успокоительными средствами, уложили в постель. Явился немедленно князь Алексей Григорьевич. Больной отвернулся от него и гневно спросил:

— Где Филиппыч? Позовите его.

Желание это было немедленно исполнено, приказано было привести Праксина в царскую спальню. Он был недалеко и тотчас же явился, а князь Алексей Григорьевич, выходя из покоя, сказал сопровождавшему его сыну:

— Вот кто восстановляет против нас государя!

— Теперь я и сам это вижу, — отвечал князь Иван и рассказал отцу слышанное от царя перед припадком.

— Дело зашло дальше, чем можно было ожидать, — заметил его отец. — Надо этого человека с нашей дороги убрать. Случай к тому представится, а пока торопиться не для чего. Мне и жена его, что при Елисавете, не нравится… Дружит с Шуваловыми, с Воронцовыми… Если таких не отстранять, для чего же было удалять Меншиковых?

— Проявляются уж людишки, которые Меншиковых жалеют.

— Знаю я. Надо было этого ждать. Такие победы всегда потом отрыгаются…

Враги Праксина были люди умные и ловкие. Как нельзя лучше воспользовались они советами, даваемыми им царю, и сами заговорили с ним о необходимости для него готовиться по-христиански к предстоящему священному торжеству, как только царственный отрок был в состоянии их слушать. Явился к нему для этого подосланный князем Алексеем Григорьевичем придворный священник и повел с ним душеспасительный разговор, менее тронувший его чем слова, что вырвались накануне из глубины души у Петра Филипповича, но тем не менее более приличествовавший предстоявшему случаю, чем пустое времяпрепровождение, к которому систематически приучали малолетнего государя.