Н. Северин - Звезда цесаревны

— Там видно будет. Пошлю за ним, и потолкуем. Ему многое известно по тому несчастному шубинскому делу, при всех допросах он присутствовал и показания при пытках записывал… Зря ведь хватали людей, Алексей Яковлевич никого не оговорил…

— Что с ним сделали? Куда девали? — с замирающим сердцем спросил Ветлов.

— Он уж свое отстрадал и в новую жизнь ссыльного колодника вступил. Пошли ему, Господи, терпения и мир душевный, — со вздохом отвечал Ермилыч.

— Не удалось цесаревне его спасти?

— Велик уж слишком за него выкуп запросили злодеи.

— У нас прошел слух, будто немцы хотели заставить цесаревну за брата Бирона замуж выйти? Неужто ж они и в самом деле осмелились ей такое бесчестье предложить? Царской дочери, на которую все русские люди как на будущую императрицу смотрят! — вскричал с негодованием Ветлов. — А ловко придумали! Черти! Чистые черти! И как это они до сих пор живы? Как это никто не надумает собою пожертвовать за родину, как Петр Филиппович собою пожертвовал, чтоб открыть царю глаза на Долгоруковых?! — прибавил он задумчиво. — И как это они, ей в отместку за отказ, до смерти Шубина не замучили? Да, может быть, его уж давно и в живых нет…

— Он жив. Палачами истерзанного вывезли его из города еще живого, а куда — неизвестно. Под чужим именем, говорят, чтоб никто спасти его не мог… Мало ли бежит народа из Сибири! А у цесаревны доброжелателей много.

— Что ты правду говоришь, что много, нашлись бы и у нас такие молодцы, которые бы не задумались пойти в Сибирь разыскивать Шубина из любви к ней.

— Им его не найти.

— А сама-то она теперь где? — продолжал свой допрос Ветлов.

— Из Петербурга прямо в монастырь, что возле Александровского, проехала и поселилась там до поры до времени. Одна, ни Лизаветы, ни Шуваловой с собою не взяла, приказала им в Москве оставаться. Не дальше как третьего дня писала мне оттуда Лизавета Касимовна.

— А сегодня она уже в темнице! Боже мой! Боже мой! Неужто ж и ее так же будут мучить и до смерти доведут! — простонал Ветлов под наплывом страшных представлений, от которых ему только на короткое время удавалось освободиться. — Как это вынести! Можно ли не страдать, когда знаешь, что она мучается?..

— Не страдать нельзя, но при этом надо и действовать, и быть мужчиной и русским человеком, — прервал его Ермилыч, поднимаясь с места, чтоб приказать позвать приказного, про которого он говорил Ветлову.

Явился высокий худой человек, средних лет, в нанковом подряснике и в скуфейке, с очками в медной оправе на длинном, тонком носу, поверх которых смотрели острые, живые глаза. Ему изложили дело и спросили, что он советует предпринять.

— Вам, без сомнения, было бы теперь всего желательнее повидаться с вашей супругой? — спросил он, вскидывая пытливый взгляд на Ветлова.

— А разве это можно? — с живостью вскричал Иван Васильевич.

— Попытаться всегда можно. Водил же я вашу супругу на свидание с Шубиным. И большую они при этом силу воли и самообладания проявили, — продолжал он. — Я, признаться, раньше ждал на нее гонения, ведь им известно, что благодаря ей цесаревна ни в чем им не уступила, и вот только теперь вздумали злобу свою на ней срывать. Без наговора тут не обошлось, — прибавил он.

— Кто же мог на нее наговорить? Никому она не сделала зла и так осторожна, что никто не может похвастаться, что лишнее слово от нее услышал. Даже мне, законному своему супругу, не высказывает она ничего лишнего, — заметил Ветлов. — А уж особливо про цесаревну!

На это новый его знакомый — звали его Захаром Карповичем — только плечами пожал и объявил, обращаясь к хозяину кельи, что слушал у них вечерню звенигородский обыватель, у которого сестра монахиней в женском Александровском монастыре, и что он от нее узнал новость.

— Цесаревна гостей стала принимать. Вчера приезжал из Москвы один из певчих ее и дольше часу в ее келье просидел.

Ермилыч переглянулся с Ветловым.

— Писаный красавец и с таким изрядным голосом, что весь монастырь привел в восхищение, — продолжал между тем Захар Карпович. — Однако игуменья вниманием к нему цесаревны смутилась и совет со старицами держала: доносить об этом по начальству или обойти молчанием?

— И что же решили старицы? — спросил Ермилыч.

— Решили пренебречь и не доносить, чтоб не разгневать свою именитую гостью. Ведь им чем дольше она у них поживет, тем выгоднее.

— А не слыхать, чтоб пожелала пострижение принять?

— Нет. Первое время поговаривала, что мир ей не мил без сердечного дружка, с отчаяния в монашеское платье оделась, ни одной службы не пропускала и никого до себя из мирских не допускала, ну а в последнее время видать, что затворничество начинает уж ей прискучивать, рясу сняла, прогуливается по монастырскому саду, поет… пока еще все больше божественное, но уж по всему видать, что скоро и мирскую песенку затянет. Нет, монахиней ей не быть, и вот увидите, что и в монастыре нашим святым матерям ее долго не удержать.

— А как того певчего, которого она к себе принимала третьего дня, звать? — осведомился Бутягин.

— Говорили мне, да я запамятовал.

— Не Розумом ли?

— Кажется, что так его называли, точно не помню. Голос у него богатейший: говорят, что издалека съезжались его слушать, когда он осенью в Александровской дворцовой церкви пел. Он — из украинцев. В монастырь-то он с прочими мирянами к обедне пришел, и, как увидела его цесаревна, приказала ему сказать, чтоб после службы он к ней в келью зашел… А про вашу супругу я вам скажу, сударь, — продолжал он, обращаясь к Ветлову, — что допустили ее до Шубина по соизволению начальства. Надеялись, верно, что он будет просить ее высочество над мучениями его сжалиться и согласиться на условия его мучителя, а вышло наоборот: по возвращении вашей супруги в Петербург цесаревна пуще прежнего заупрямилась и объявила, что скорее примет смерть от палача, чем недостойным браком с иноземцем свое имя царской дочери обесчестит. Заговорили тогда, будто сам Шубин через госпожу Ветлову заклинал ее так поступить, да потом смолкли, вот теперь оказывается, что в молве той была правда, если, как вы изволили сказать, супругу вашу арестовали…

— Всю жизнь буду считать вас своим благодетелем, если вы мне доставите с нею свидание! — вскричал Ветлов, складывая, как на молитву, руки перед этим человеком, за несколько минут перед тем совсем ему чужим, а теперь казавшимся ему ближе всех остальных людей на свете.

— Постараюсь, сударь мой, оказать вам эту услугу… последнюю в миру и по мирскому делу. Опоздай вы сюда пожаловать на недельку, вы бы уж меня здесь не застали, — возразил бывший приказный, — с благословения отца Федора, иду в Соловецкую обитель провести в молитве и покаянии остаток дней. Много на мне грехов, сударь мой. Целых тридцать лет прожил я в самом, так сказать, пекле земного ада. Каких только ужасов, каких мучений не был я свидетелем! И вот тут-то познал я Бога, как он, всемилостивый, проявляет себя тем, которые, познав его и на милость его уповаючи, в мучениях кончают жизнь. Приведут человека — зверь зверем от злобы и отчаяния, а пошлет ему Господь свою благодать, в ангела обернется, о мирском перестает помышлять и своей просветленной, очищенной душой к Отцу своему небесному стремится. Точно завеса спадает у него с глаз, видит одно небесное, и ничего ему не надо на земле, не жалко и не страшно. Нельзя, сударь, после таких чудес в бесчувствии пребывать, — прибавил он со вздохом.