Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

Терниковский пригласил Бориса в театр, усадил в кресло, влез на сцену и начал орать:

— Посмотрите вокруг себя! Оглянитесь! Кого вы видите? Никого! Пустой зал. Пустые стулья! Как вы думаете, кто меня может поддержать? Все делаю один! Понимаете? Без какой-либо поддержки со стороны, выстраиваю крепость и веду в одиночку войну — безвозмездно! Не за какие-нибудь кресты на грудь или шведские кроны! Нет! Просто так? Тоже нет! Веду войну за Россию! Понимаете? Без России мы — ничто! Пустой звук! Дырка от бублика! Я тут на этой сцене заявляю вам, что в моей редакции, как в штабе армии, все нацелено на то, чтобы спасти великую империю, пока ее окончательно не растащили большевистские крысы! За Великого Князя Николая Николаевича, ура!

Спрыгнул со сцены, отдышался в лицо оглушенному художнику, сказал:

— Ну как? Не хотите поработать над афишей? Пьеса называется «В омут с головой». Как видите, о нашей боли, злободневное… На прошлой неделе закончил. Писал год! Нужно как можно быстрей афишу. Через неделю играем. Репетировать начали месяц назад. Все готово, только афиши нет! Люди ждут. Все оповещены! Афиши нет. Понимаете? Часть средств идет на благотворительные процедуры. Билеты пошли и в продажу, и в лотерею. Афишу приносите послезавтра!

— Как! Так скоро?

— Конечно, премьера состоится 24-го. Чуете рифму чисел? 24-е апреля 1924. Я все продумал. Лучшего дня по астрологическим расчетам и не найти. Для премьеры в этом году самый подходящий день. Нумерация — это очень важно, молодой человек. Числа — в них успех!

— Как-то неожиданно, — подкашливая в кулак, проговорил тихим голосом Борис.

— А что, вас за месяц надо предупреждать? Вы слишком заняты? Много заказов? Не умеете по ночам работать? Забыли, как это делается? Вы художник или не художник?

Борис кивнул.

— Так в чем дело, молодой человек? В вас должно вдохновение бить ключом! Разве вы не испытали сейчас вдохновения? Глядя на меня, не испытали? Я вас спрашиваю…

Борис кивнул и спросил:

— А над декорациями не надо поработать?

— Что? — насупился драматург. — Над декорациями? Какими декорациями? Там нет декораций! Вы что, не понимаете? Пьеса современная, о сегодняшнем, о наболевшем, об эмигрантах!.. Какие к черту декорации? Все будет так, как есть: стол, стулья, дверь, окно. Помещение моей редакции, понимаете? Вы были у меня? — Художник кивнул. — Так что вы спрашиваете? Сами видели: у меня ничего нет. Обыкновенное помещение. Никаких декораций. Никаких костюмов. Мы ничего не изображаем. Играем самих себя. Таков наш путь.

Борис извинился, попросил — если можно — пьесу почитать.

— На всякий случай… Чтоб точнее вышло…

Терниковский мялся.

— А так не можете?

— Могу, но…

— Так в чем дело, молодой человек? Рисуйте афишу так, без задержки. Пьеса — сто страниц! Вы что, за ночь прочтете? Слушайте, нарисуйте на афише российский герб и аэроплан! Сможете?

— Смогу, но все-таки было бы лучше прочитать…

Драматург вздыхал, охал, мял лицо, прохаживался, держась за спину, попросил прийти к нему в редакцию.

— Завтра, — сказал он, — только не позже пяти.

Борис закончил пораньше в ателье, пришел в редакцию без четверти пять. Ему открыла местами напудренная секретарша.

— А его нет, — сказала она, продолжая пудриться при нем, — и не будет.

— А мне не оставляли пьесу?

— Нет, — сказала секретарша, захлопнула пудреницу, окатила художника презрением с ног до головы и грозно добавила: — Никому ничего не оставляли!

Обескураженный, Борис поплелся к себе, на ходу придумывал афишу: аэроплан — герб, — все это как-то…

Случайно увидел Терниковского. Он стоял посередине улицы Яани в распахнутом плаще и отчаянно жестикулировал, пытаясь остановить извозчика. Лошадь ржала и неслась, будто в хохоте убегая от драматурга. Катился трамвай. Трещал с переливами тормоз. Стекла сверкали. Терниковский выругался и впрыгнул в трамвай. Художник за ним.

— Нету копии, молодой человек, нету! Никто не делал копии! Все сам, все от руки. Раздал актерам. Вам нечего предложить. Так что с моих слов рисуйте. Аэроплан — герб — кровавый закат — мрак! «В омут с головой». Постановка Терниковского. Имена актеров: Терниковский, Ложкин и так далее, по списку… Я вам дал список? — Художник кивнул. — Так делайте! Что вам еще?

— Хотелось бы почитать… понять, о чем пьеса.

— Как это о чем?! Я же вам говорю! О нашем положении вещей! О сегодняшнем! О наболевшем!

Взрывы негодования. Слюни. Истерика. Весь трамвай смотрел на него, как на сумасшедшего. Были знакомые лица… Борис ежился. Терниковский опять изображал кого-то, как на сцене. Взмахи руками, угрозы, лозунги, притоптывания. Пятиминутный монолог редактора эмигрантской газеты «Полуночные известия».

— Поняли?

— М-да…

— Действуйте! — И вытолкнул художника из трамвая.

Борис поспешил к себе рисовать. Через неделю он скучал в кресле с контрамаркой в кармане. На сцене и правда почти ничего не было: стол, два стула, квадрат окна и плакат с карикатурой на стене. Как и предполагалось, редактора газеты «Полуночные известия» играл сам Терниковский, его секретаршу играла сама секретарша, любовница Терниковского, только ее звали Элеонора и была она жутко разодета, а на голове было что-то кошмарное. В первые полчаса на сцене практически никто больше не появлялся (мелькнуло какое-то лицо, но, может, показалось). Журналист диктовал секретарше свои грозные статьи, которые Терниковский публиковал регулярно в разных газетах под псевдонимами. Она стучала на машинке, закатывала глаза, вздыхала и ерзала. Еще он совершил три телефонных звонка и получил два (кто-то за сценой во что-то звонил; наверное, трясли колокольчик). Телефона в редакции Терниковского не было — это была хорошая выдумка. Где-нибудь подсмотрел. Говорил он по телефону с теми же интонациями, словно диктовал. Каждый звонок длился не меньше пяти минут. Все это было ужасно скучно. Слались телеграммы. Поздравления. Возгласы. Да здравствует Великий Князь! Ура!

В антракте Лева шептал Борису:

— Все тут. Сегодня все пришли. Сколько народу! Ты подумай, сколько народу пришло смотреть эту чепуху!

Люди прохаживались и вполголоса переговаривались:

— А сколько отделений?

— Четыре.

— Какой ужас!

Во втором действии Борис с изумлением узнал себя в сумасшедшем актере по прозвищу Чацкий.

Элеонора: Господин Терн, к вам художник!

Терн: Пусть войдет!