Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

Сердобольная попадья отдала рубаху девке-холопке, а из скрыни в дому вынула другую, из беленого полотна. Прежняя все равно б не успела просохнуть. Эту новую и натянула сама на князя, пока княжьи холопы спускали на торгу свои резаны. Склонясь над мертвым, как она думала телом, попадья пролила над ним бабьи горькие слезы с тихим подвываньем и сморканьем. Вглядываясь в обезображенное лицо, она думала о чем-то своем, как вдруг затрепыхалась в испуге – мертвец зашевелился.

– Где я?

– Так ты живой, сокол мой сердешный? – всплеснула руками женка.

И впрямь – тот, кого она оплакивала как покойника, ожил, задышал. Только что глаз не мог открыть.

– В Звижден-град тебя привезли, голубь сизокрылый, – ответила она на его вопрос.

– Воды, – попросил он спекшимися губами.

Попадья, размахивая руками, понеслась в дом.

– Сейчас, лебедь быстрокрылый, сейчас.

Из избы она выбежала с девкой-холопкой, прижимавшей к чреву лохань для умывания. Подняв голову князю и напоив из кружки, женка взяла из лохани утиральник и принялась смывать с его лица засохшую кровь, промывать рану на скуле.

– Вернулась душа на место, – приговаривала она, – опомнился, касатик мой ласковый.

Князь шарил рукой на груди.

– Зачем сняли с меня мою одежду? – глухо спросил он.

– Запачкалась, постирать сняли, – сказала попадья, благоразумно не поминая про кровь.

Но князю и не надо было про это напоминать.

– Лучше бы мне в той рубахе кровавой умереть и пред Богом в ней предстать, – надрывно молвил князь.

Девка-холопка уронила лохань. Попадья огрела ее мокрой тряпкой.

– Перед Богом успеешь покрасоваться, журавль ты мой поднебесный, – проворковала баба. – А Он тебе жизнь оставил – знать, надо так.

– Для чего мне теперь жизнь, когда света не вижу? Для мести Давыду?

Попадья всплеснула руками, тряпкой снова попала девке по носу. Та бесстрастно утерлась.

– Да на кой она тебе – месть? Тьфу на нее, проклятую! Света не видишь – эка удивил. Иные от чрева матери его не видят и живут. А ты иной свет разгляди, который от Бога. Для него глаз не нужно.

– Чем же его увидеть?

– А душой и увидишь, орел ты мой зоркий.

Безлюдный двор вдруг наполнился. Волынская дружина, отобедав, собиралась в путь, обозные холопы, взявшиеся ниоткуда, стали запрягать коней. Конюх Дмитр, подойдя к телеге, оттолкнул попадью.

– Пошла прочь, баба.

– А его накормить? – взволновалась женка.

– В мертвого не впихнешь, – с нарочитой грубостью ответил Дмитр.

Василько сел на телеге, страшными запекшимися глазницами уставился на конюха.

– Я не мертв, – душераздирающим голосом проговорил он. – Я узнал твой голос.

Дмитр, побледнев, отступил назад.

– Говори, кто был с тобой там, в амбаре.

– Святополков конюх Сновид, – с запинаньем ответил он. – Торчин Берендей, овчарь Святополка. Это он резал тебя… Младшие отроки…

– Куда везете меня?

– Во Владимир, к Давыду.

Князь, вздохнув, лег на спину.

– Поймал меня Давыд. Будто зверь свою добычу в зубах несет.

Перекрестив издали несчастного князя, попадья побежала к попу с рассказом о том, кого он благословлял у себя доме.

Обоз тронулся в путь. Шесть дней спустя Давыд Игоревич вернулся со своим уловом во Владимир-Волынский.

8

Сгоревший менее года назад Суздаль отстроился заново. На посаде ровными улицами встали дворы торговых людей и усадьбы ремесленников. Вокруг детинца зарябили теремными маковками хоромы суздальского боярства. Воздвиглись церкви, даже прибавились в числе после того, как местный люд прознал о гибели волхва, колдовавшего в лесу во время сражения двух ратей под градом.

Приехавший князь Владимир Всеволодич нашел, что город стал краше, посвежел и омолодился, возрос и попышнел, как тесто с закваской. Внимательно осмотрев его изнутри и снаружи, князь, однако, счел, что для лелеемой им грезы о стольном граде в северных землях Руси Суздаль все же не годится. Город, подобный Киеву, и задумываться изначально должен как новый Царьград, воссоздание, продолжение и обновление прежнего. Суздаль же – старая боярская вотчина, крепок своими корнями, уходящими в племенное прошлое Руси. Здешние бояре не отдадут князю своего прошлого ради великого нового, сколько б церквей ни построил он здесь, сколько б попов и книжников ни поселил тут, сколько б ни возвел вокруг Златых ворот, подобных киевским, и сколько б ни трудился для украшения града.

Ростов, еще более древний, заросший язычеством как мхом, вовсе не подходил для задуманного.

Утвердившись в этом мнении, князь отложил на время труды и думы и поехал в монастырь за рекой. Потревоженных монахов смиренно попросил проводить его к книжнику Нестору – но вдруг получил отказ. Чернецы, назвав Нестора отшельником, объяснили, что он ископал в лесу пещеру – затворяется там иногда по целой седмице. И нынче ушел туда.

– Нельзя ли послать за ним? – удивленно спросил князь.

– Невозможно. Сбросить монаха с высоты молитвенного делания – все равно что князя скинуть за ногу с коня.

Вняв сравнению, Мономах уехал и вернулся через три дня. Книжник сам встретил его в монастырском дворе, низко поклонился.

– Не держи на меня зла, Нестор, – покаянно молвил князь. – Если из-за обиды на меня ты не идешь в Киев, то я на колени перед тобой встану и при всех буду просить тебя вернуться в Феодосьеву обитель.

Разглядывая монаха, Владимир Всеволодич отметил, как тот изменился. Очи глубоко запали и смотрели с каким-то иным выражением, прибавилось складок на лице, но при том черты не обострились, как у аскета, а напротив, стали мягче. Князю подумалось: это лицо человека, кротко сострадающего миру.

– Прости меня, князь, – сказал Нестор, – за то, что невольно заставил тебя думать, будто я обижен на тебя. Никакого зла ты мне не сделал. А на колени я сам перед тобой встану, чтобы ты не просил меня вернуться в Киев. Нет мне туда дороги.

– Слышал я от боярина Яня Вышатича о твоей причуде, – ответил князь, – но не верил. Пригласи, что ли, меня в свою келью. Хочу беседовать с тобой, Нестор.

– Келья моя убога для тебя, князь.

– А мне и не нужно от тебя палат каменных.

Рубленая камора, служившая книжнику жильем, едва вмещала лавку и крошечный стол со свечой. Коротко оглядевшись, Владимир Всеволодич явно не обнаружил того, что рассчитывал увидеть.

– Не ищи пергаменов и чернил, князь, – качнул головой Нестор.

– А я-то хотел спросить тебя, намерен ли ты продолжить труд игумена Никона – летописец русский, – слегка разочарованно проговорил Мономах. – Вижу, что и помыслов у тебя таковых нет. А ведь были?

– Что было, того уж нет. Летописец мнился мне орудием для поучения власть преимущих. Хотел я с князьями говорить как стоящий над ними, обличающий злые дела, восхваляющий великие. А сам-то нищ духом, погряз в смертной гордыне, – каялся Нестор.