Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Постой-ка, сын мой.

В палату грузной, степенной походкой, выдававшей немощь старухи, вошла княгиня Гертруда. Она опиралась на клюку, однако спину по-прежнему держала прямее палки. За время болезни лицо княгини сморщилось и изжелтело, но слой белил и румян возвращал ей подобие былого. Из-под плотно надетого убруса не выбивалось ни единого седого волоса.

– Не торопись, Святополк, – низким, севшим после болезни голосом, произнесла княгиня. Затем кивнула гридям, чтобы шли вон. – Прежде чем топить других, как котят, надобно тебе, сын мой, самому выплыть из той лужи, в которой барахтаешься благодаря своему легкомыслию, а проще сказать – своей глупости. Снова я убеждаюсь, что нельзя мне умирать, пока жив мой последний сын. Покуда я лежала на одре, ты успел, как малое дитя, вдоволь измазаться содержимым горшка!

– Матушка! – дико уставился на нее князь.

– И не кричи на меня. Я еще от твоего отца наслушалась дурных криков.

– Ты подслушивала! – Святополк упрямо повышал голос. – Уж наверняка слышала, что предлагал мне этот зловредный чернец.

– Он предлагал тебе дело, а ты распустил сопли, – беспощадно сказала Гертруда.

Долгая болезнь изменила ее – княгиня стала еще более нелицеприятна, чем раньше, и не выбирала слов.

Святополк осекся.

– Мне ехать к Мономаху и тоже пасть на колени? – растерянно спросил он.

– Нет, – отрезала мать. – Достаточно будет грамоты.

– Володьша мне поверит?

– Не знаю. Если он пришел забрать у тебя Киев, то не поверит.

– Матушка! – сжав кулаки, воскликнул князь. – Ты вполне ли здорова? Зачем ты встала с ложа?

– Затем, что голова из нас двоих есть только у меня, сын мой.

– Тогда оставь мне свою голову и возвращайся к себе в изложню!

– Это говорит сын своей матери, – усмехнувшись, княгиня повернулась к книжнику.

Чернец с малиновыми от битья щеками смиренно слушал их брань, слегка отворотясь в сторону.

– Поднимись, Нестор, – повелела она.

Книжник покорился властному голосу княгини.

– Тебя прислал Мономах?

– Если бы это было так, половина дела была бы сделана, – со вздохом ответил он.

– Кому выгодно было оклеветать его? – стуча клюкой, Гертруда ушла к окну, стала смотреть на двор, где дружинные отроки проверяли выданные луки. – Если бы моего мужа убили по приказу Владимира, он давно бы сидел на киевском столе. Кто способен на такое, ни перед чем не остановится. Но его здесь нет.

– Скоро будет. – Князь без сил опустился в кресло.

– Давыду волынскому был нужен только Ростиславич, – продолжала размышлять Гертруда. Оборотясь, она сказала: – Ты должен послать на Волынь разумеющего человека.

– Мне самому туда скакать, – в рассеяньи обронил князь.

– Что?! – грозно рекла княгиня, подходя к нему. – Бежать надумал, сын? Не пущу! Отец твой набегался, и я с ним. Знаю, каково оно. Не оставишь эту затею – велю холопам запереть тебя в подклети и сама встану сторожить!

Святополк тоскливо улыбался материным угрозам.

– Чернь меня освободит из-под твоей стражи, матушка, и выставит за градские ворота.

– Запомни, сын, – Гертруда шлепнула клюкой по ноге князя, – чернь – всего лишь оружие. Кто первым возьмет его, тот победит своих врагов.

– У меня, матушка, от твоих и его, – Святополк кивнул на книжника, – поучений вспухла уже голова. Голова ведь не чрево, куда можно влить бочку пива.

– Княгиня, – окликнул старуху Нестор, – я пойду на Волынь к Давыду.

– Ты понял, чего я хочу? – та впилась в него взглядом.

– Я должен найти клеветника.

– Да поскорее. Сможешь?

– Твоими молитвами, княгиня.

Приблизясь, старуха поцеловала его в бородатую щеку и сухо рассмеялась.

– Верно, это первый поцелуй женщины в твоей жизни, Нестор.

– Это поцелуй матери.

Монах глубоко поклонился и направился к дверям.

– Что толку от его хождений? – безнадежно махнул рукой князь. – До Волыни только ехать пять дней! А Мономахова рать перейдет реку хоть завтра.

– Пиши ему грамоту.

– Не буду, матушка. Никогда не бывало на Руси, чтоб великий князь винился перед младшими.

– Тогда сиди и жди, когда тебя возьмут за шиворот и выставят вон из города! – жестко сказала Гертруда и, вбивая клюку в пол, зашагала прочь.

В теремных сенях навстречу ей попался Иван Козарьич. Опершись на руку боярина, княгиня завела с ним разговор о его жене, о дочерях, о селах, которые дают ему корм… и о том, как сыграть с князем Мономахом в шахи-маты.

13

Мокрого снегу ночью намело по колено. С рассвета весь Киев, вооружившись лопатами, освобождал от заносов двери и ворота, утаптывал дворы. Малые дети катали снежных баб, отрочата лупили друг друга снежками, играя в княжью распрю. Из-за тына с улицы неслись вопли мальцов:

– Не хочу быть в дружине Святополка!

– А ты перебеги к князю Мономаху, Павша!

– Нечестно перебегать! Киевская дружина и так мала.

– Нечестно у пленных глаза вынимать! Так только лживые греки делают.

– А вот я скажу попу, как ты на греков ругался…

Настасья спозаранку тоже погнала холопов расчищать двор. Потом из дому вышел Добрыня, велел покидать снег в большую горку. Раздевшись до исподних портов, он с уханьем извалялся в той горке. Настасья не понимала этих мужних забав, а когда он и сына стал по утрам окунать голышом в снег, едва не бросилась поначалу на Добрыню с кулаками. Теперь уже немного пообвыкла, но каждый раз замирала сердцем, слыша заливистый смех Яньши. Держа младеню за руки, Добрыня подкидывал его над кучей снега, ронял и сам веселился будто несмышленое дитя.

За смехом не услышали, как стучатся в ворота. Открывший холоп впустил на двор гостя. Глянув на него, Настасья обомлела. Никогда не видав таких старых среди людей, она решила, что пожаловал дед Карачун, хозяин снежных бурь и метелей, укорачивавший день и насылавший падеж на скот. Только недавно, на зимний солнцеворот, у соседей пекли ему хлебы-карачуны и гадали на них. Хотя и не верила она во всякую идольскую нечисть, но бабкины сказки помнились и часто сами собой вскакивали на ум. Настасья перекрестилась и кинулась к мужу отнимать дите. Да сама себя в душе укорила: разве Карачун ездит на коне и имеет ли при себе конных холопов?

– Мир дому твоему, Добрыня, – сказал гость. – Доброго здоровья тебе, хозяюшка.

Со странным выраженьем он смотрел на дитятю, которого Настасья закутывала в подол своей вотолы. Тем самым только раздразнил ее сомнения.

– И тебе ясных дней, Янь Вышатич, – молвил Добрыня.

По его спокойствию Настасья поняла, что опасаться нечего, но, пролепетав приветствие, все же укрыла чадо в дому. Только в верхней истобке, передав дите девке, вдруг осознала, что у сына и пришлого старика одно имя.

– Не застудишь младенца? – с заботой спросил боярин Добрыню.