Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Покоряйтесь власти княжеской, братья. Не распаляйте в своих душах огня адского на князя, не взращивайте в сердцах мятежное семя.

– А кто тебе, отец, сказал, что мы не чтим князя? – грубо спросил один из просителей.

– Сорока наболтала, – будто легкомысленно ответил чернец. – Ступайте, люди добрые, и не творите лиха. Памятуйте: не напрасно властителю дан меч, ибо он отмститель в наказание тем, кто делает зло.

– Всем так говоришь, отче? – удивленно осведомился тот из пришельцев, у которого лицо было замотано тряпкой.

– Всем.

– А если властитель сам делает зло, как наш князь, и тогда повиноваться? – развязно спросил он же.

– И тогда покоряйтесь. Немилостивый властелин дается Богом за злые и непотребные дела людей, за грехи всей земли. – Подумав, пристально глядя на пришельцев, монах прибавил: – Однако и властитель тот не избегнет суда Божия. Суд будет без милости к тому, кто сам не творит милости.

Двое из просителей придвинулись к чернецу с явной угрозой. Но третий, замотанный, рванул их обеими руками, увлекая за собой. Не оглядываясь, они быстро пошли к монастырским воротам…

Два дня после этого в княжьих хоромах только и разговоров было про то, что никогда еще не видели князя в таких слезах и жестоких томлениях. По всем ближним клетям разносились протяжные и жалостные вздохи Святополка Изяславича, запершего себя в повалуше.

На третий день вновь с раннего утра в монастырские ворота въехал обоз из пяти груженых телег. Во главе его в обитель пешком вступил сам киевский князь. Поклонившись монахам и игумену Иоанну, князь простер руку над обозом:

– Принимайте, отцы, мое покаяние.

– Велик ли грех, князь, в котором каешься таким обильем? – оторопел игумен.

– А разве не помнишь, отче, моей ненависти к тебе и туровского заточения? – слегка смутился Святополк.

– Помню, что благодатным было это заточение для меня, – ответствовал настоятель. – Как жесткою щеткой почистился я твоей немилостью, князь.

– А сколько насилия и препятствий я чинил обители, тоже не помнишь, отче? – стал пытать Святополк.

– Нам это помнить ни к чему, князь.

– Желал бы и я забыть, будто бы ничего не было, – сожалеюще промолвил князь. – А ведь было! Простите, если можете, отцы.

Он повесил обнаженную голову на грудь.

– Бог простит, княже, – с радостью на лицах говорили один за другим иноки.

– Привез вам соль вместо отобранной, – сообщил Святополк. – Творите милость, отцы, раздавайте убогим. А обо мне знайте, что не только сам не сотворю вам больше насилия, но и прочим закажу. Воспылаю любовью к вашей обители и святым отцам Антонию и Феодосию, какой и мой отец пылал.

– Благодарение Богу, князь, – низко, до земли, поклонился игумен Иоанн.

– Позвольте, отцы, также почтить чудотворца Прохора, – попросил Святополк. – Убедился я своими очами, что он воистину угодник Божий, и хочу воздать ему хвалу.

– Хвала ему, князь, будет излишней, – предупредил настоятель, – как и всякому иноку подвизающемуся. А поговорить можешь.

После Святополк Изяславич долго сидел в тесной келье Лебедника. Каял себя, назидался из уст монаха, слушал терпеливо. Наконец признался:

– А ведь это я к тебе приходил два дня назад за солью. Ты, отче, не признав меня, пролил мне целебный елей на сердце, потому как увидел я, что ты утишаешь мятеж, готовый разгореться в Киеве. А затем ты же поразил меня ужасом, ибо я не был готов к таким словам.

– Суд Божий похищает человека, как тать в ночи, – обронил Прохор.

– Не кори меня, отче, что пограбил тебя, – вздохнул князь, – и что серебро у градских силой отбирал. Ведаешь, что брат Владимир понуждает меня воевать с волынским князем. Война много серебра берет. Но теперь даю тебе крепкое слово, что с этого дня никому ради Бога не причиню вреда.

– И купцам, у которых нынче отобрал соль? – отрешенно улыбнулся монах.

От его улыбки князю захотелось провалиться сквозь землю.

– Так ведь крамольники они, отче, – потупясь, забормотал он. – Тебе позавидовали, меня наущали против тебя. По заслугам обрели.

– Не делай так больше, князь, – попросил чернец-смиренник.

– Не буду. – Вскинув голову, Святополк спросил вдохновенно: – Как это у тебя получается, отче?

– Что, князь?

– Да вот это… соль из пепла… сладкий хлеб из лебеды… и про купцов – как узнал?..

– На непаханой земле несеяный хлеб имею милостью Божьей, – ответил Лебедник, – и где не спрашиваю, там ответ получаю. Много ли мне надо? А Господь много дает. Не мне, а другим через меня.

– Отныне стану всюду возвещать о твоих чудесах и знамениях, отче, – возгоревшись духом, сказал князь, – и хвалить Бога, что открыл мне такого светоносного чернеца, как ты. А то ведь и не чаял, что обрящутся в моей земле таковые чудотворцы… Ты вот что, отче, – Святополк озарился новым помыслом, – пообещай, что если я помру раньше тебя, то ты своими руками положишь меня в гроб и будешь молиться обо мне. В этом явишь мне свое прощение и незлобие. А если ты прежде меня отдашь Богу душу, то и я на своих плечах отнесу тебя ко гробу в ваших пещерах. Тем заглажу вину перед тобой.

Расцеловав чернеца, князь покинул монастырь.

С тех пор Святополк Изяславич не числил печерских иноков в своих врагах, а благоволил как собственной дружине. Только однажды, два года спустя, омрачилась его дружба с Феодосьевым монастырем. Война с Давыдом Игоревичем длилась второй год, когда с Волыни пришла весть о гибели сына киевского князя. Гонцы привезли в Киев последние слова Мстислава. Будто перед смертью он узнал стрелу, влетевшую в него, и прохрипел:

– Это чернецы, которых я убил, отомстили мне.

Горяча на скаку кровь, Святополк ворвался на коне в монастырь. Захлебывался воплем: отчего монахи не простили сына, не отмолили, не сберегли?! Наконец разрыдался на плече у Прохора Лебедника. Успокоенный тихим говором смиренника, вскоре затих, как дитя доверившись чернецу. И побрел, ведомый под руку, на поклон Пречистой Богородице для молитв о погибшем сыне…

29

Медведь с шумом, подламывая ветки, выкатился из берлоги. Невдалеке от лаза сел на земле с вытянутыми ногами и стал мотать головой, вытрясая привидевшийся страх.

Еще накануне ему вспоминался мертвый охотник, которого он по весне сбросил в болотистый овраг. От воспоминанья отчего-то стало зябко, защемило в груди тоской. Была б полная луна, захотелось бы выть на луну, как воет Серый со своими собратьями. Но ночь случилась темная, беззвездная. А из тьмы, как из земли, выполз мертвый охотник. Он был в болотной тине, склизкий и подгнивший, в глазах светились зеленые огоньки. Протягивая к Медведю руки, скрежетал, как заржавленные дверные петли: «За что убил меня?.. Темно… страшно… Не видят очи мои света!.. Пошто сгубил?..»