Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

Воевода пристально смотрел на жениха – будто готов был убить на месте за единое лишнее слово.

– …блазнилось, что я ей тоже люб, – решительно бухнул Олекса. – А без нее мне не жить!

Добрыня испустил шумный жалостливый вздох и стал глядеть в синее небо, щуриться на солнце.

– Ну-ну, – сумрачно проговорил боярин.

– Звал ли, батюшка?

На крыльце стояла краса-дева в горностаевой душегрее и меховой шапочке. Брови чернёны, щеки румяны, губы напитаны алым соком ягод, русая коса вскинута на плечо. Глаза не тупит, как девице положено, держит взгляд прямо.

– Ну, говори, доченька, люб ли тебе жених? – с тайною язвой в голосе вопросил отец, указывая пальцем на поповича.

Олекса застыл ни жив ни мертв. Забава Путятишна повела на него взором, потом скакнула очами на косматого Добрыню, поджала губы и сердито молвила:

– Ты уж, батюшка, совсем дочери добра не желаешь. Уже и беспородных отроков мне в мужья прочишь.

Она скинула косу за спину, нравно дернула плечом и поплыла обратно в хоромы. В дверях обернулась:

– Да я лучше за немытого половчина из княжьего роду пойду, чем за этого.

Путята Вышатич плюнул. Видно, была все же надежда, что дочь – хоть не по уму, так по глупой любви – пойдет наконец из девок в жены.

– Да что ж такое говоришь, Забава Путятишна, – промямлил вслед боярышне отвергнутый жених и растерянно поглядел на воеводу.

Боярин в ответ опять позвал дворских.

– Тебе, сынок, за наглость и дерзость полагается… Выкиньте женишка на улицу, – в сердцах приказал он отрокам и пошел в дом.

Дворские взяли поповича в кольцо и стеснили. Попытались скрутить руки. Двоим он сразу смазал по уху и по носу. Отроки тоже не оплошали – наторели в кулачных боях на Масленице. От ударов трещали ребра, ляскали челюсти, звенели головы. Драка могла стать страшной, но вмешался Добрыня. Двумя руками брал отроков по одному и бросал в сугроб, подальше. Таким способом добрался до озверевшего поповича, молотившего кулаками направо и налево. Получив по шее от друга, Добрыня нагнулся, взял его за ноги и закинул себе на плечо. Подобрал шапку. Сбросил поповича на седло и пошел к своему коню. Олекса перевернулся, сел прямо, отобрал у Медведя шапку и бурча поехал со двора.

Миновав усадьбу воеводы, попович разразился гневным пыхтеньем на строптивую девицу. Сопел разбитым в кровь носом, бухтел и брюзжал, пока Добрыне не надоело. Медведь достал из сумы у седла утиральник, протянул товарищу.

– Утрись. Говорил же – не лезь в родню к воеводе.

– Пропал я, Добрыня, – мрачно изрек попович, вытерев кровь. – Как теперь жить?

– Весело, – буркнул Медведь.

– Да-а? – озадачился десятник. Он спрыгнул с коня, умылся хрустким весенним снегом, грустно задумался. – В Ростове еще зима лютует… А поехали, Добрыня, в чисто поле! Зайцев погоняем. Соскучился я в городе. Служба не волк, в лес не убежит. А?

– Луки надо взять.

– А мы так, без луков. Ветру наглотаемся, кости растрясем.

– Поехали.

Они свернули на улицу, идущую к Лядским воротам. За полтора года в стольном граде Олекса заматерел – шире раздался в плечах, оброс светлой короткой бородой, отпустил длинные усы. Быстро прыгнул из младших отроков в десятники. Скопил серебра и все отдал за крепко сбитый дом на горе Киселевке, у Гончарного яра. Хоромы пока пустовали, ждали хозяйки. Без своего очага и жены в дружине высоко не продвинешься, это он усвоил давно. В молодечных на княжьем дворе жило много бобылей за тридцать и за сорок лет – все числились еще в отроках. Их чаще посылали в дальнюю службу, гонцами и в сторожу на порубежные заставы. Тогда как обремененных семейством зачисляли в вирники, мечники и ябетники – вершить княжий суд. Тут и корм сверх дружинного, и честь, и доверие князя. Олексе, впрочем, иногда грезилось странное – завести жену и уехать от нее на дальнюю службу. Тогда подступала к горлу сладкая тоска и рисовался в уме кипящий бой у стен крепости, рука сама тянулась к мечу, тело просилось в седло. Такие грезы попович гнал. С дальней службы не вернешься княжим мужем, старшим дружинником – там не попасть на глаза князю, не выслужить звание лучшего.

Но разве такой виделась ему в Ростове стольнокиевская служба? На половцев лишь единожды ходили, прошлой весной, да и то не поход был, а безделье. Потом степняки пришли летом, осадили Юрьев на Роси, а князь Святополк воевать с ними не стал – откупился миром. Юрьевцы из своего города выбежали и побежали к Киеву. Князь построил им новый город, назвал своим именем, а старый куманы сожгли. Не войной нынче выслуживается звание лучшего мужа…

– Переяславский князь, слышно, воюет со степью без продыху, – будто прочел его раздумья Добрыня, но развивать мысль не стал.

У Лядских ворот творилась шумная перебранка. Подъехав ближе, они стали слушать. Воротная стража рогатками перегородила въезд санному обозу. В голове стоял изящный крытый возок. Схватившись за уздцы коней, друг на дружку орали старший по страже и оружный кметь, по виду – не из отроков. Конное сопровождение обоза просачивалось за рогатки и уже готово было сцепиться в драке с остальными стражниками.

– Сдай назад! Не велено пускать! – надрывался старший.

– Да с какого ляду тебе, хвост облезлый, не велено пускать княжну, дочь князя Всеволода?

– А с такого, рожа латынская, что твой Всеволод давно в гробу, а на киевском столе князь Святополк! Не велел он пущать потаскушку.

Миг спустя старшой отлетел к рогатке, кувырнулся через нее и распластался на снегу с побитой рожей. Русской.

– Это не за меня. За нее, – объяснил кметь.

Стражники похватались за мечи и выстроились против конных. Старший со стоном поднялся, ощупал челюсть, сплюнул кровью.

– Не велено! – прорычал.

Дверка переднего возка распахнулась, раздался женский голос:

– Лютобор, не надо. Поедем в Переяславль, к брату.

Олекса и Добрыня подобрались еще ближе. Воротная стража тоже жадно уставилась на возок. Оттуда показалась молодая жена в меховой накидке и шапке с убрусом, ослепившая всех белизной лица и величавой статью.

– Уберите мечи в ножны, – голосом, не привыкшим повелевать, попросила она. – Мы сейчас же уедем, если князь Святополк не желает видеть меня в своем городе. Насильно мил не будешь, – добавила княжна с глубоко затаенной печалью.

Олекса алчно пожирал Евпраксию глазами.

– Я пропал, Добрыня! – простонал он. – Она прекрасней всех жен на свете!

– С утра у тебя прекрасней всех была воеводина дочка.

– С ума съехал? Как можно сравнивать эту царь-деву с Забавой?

– Деву? Хм, – отозвался Медведь, равнодушный ко всему прекрасному.

Попович, не слыша его, рванулся к воротам. Осадил коня посредине между обозными отроками и воротной стражей. Опасно скосив очи на сразившую его княжну, крикнул старшему: