Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Если не хитрость, то глупость, – возразил Беловолод, стукнув деревяшкой об пол. – Мономах же не так глуп и неразумие сына применит себе на пользу.

– Смиряется, говоришь? – сощурился Олег. – Поверю в его смирение, когда он отдаст мне Новгород!

…Еще Рождество не пришло, а сугробов намело почти до пояса. Русские холода повергали Ярослава в ужас. Даже смотреть в окно на трескучее и скрипящее торжество ледяной смерти было страшно. Но воля брата гнала прочь из теплых хором, из натопленных сельских изб, заставляла взрыхлять собой снега, увязать в белых полях и злиться на ворон, кружащих вверху черными каркающими демонами. Воля брата была тверже самого толстого льда. И такой же холодной.

Олег Святославич готовился встречать заратившуюся новгородскую дружину. Воевать зимой он сперва не решался, зато узнал, что Мстиславу стужа не помеха. От Ростова через Шернский лес к речке Медведице, поперек которой легла незримая граница новгородской земли, отправился сторожевой отряд. Вел сторожу Ярослав, изнывающий от зимней тоски и ратной обузы, свалившейся на плечи. Вдоль Медведицы и Тверцы проложили глубокие тропы разъезды, и два разъезда отправились к Зубцову погосту на Волге. В ожидании вестей от них Ярослав уныло глядел в окно на весело барахтающихся в снегу сельских мальцов, на румяных баб, статно несущих на плечах коромысла. Страстно хотелось наперекор страху повторить подвиг отрочат – нырнуть с кровли головой в сугроб, вынырнуть и радостно хохотать. Но такие подвиги только смердам годятся, князю положено думать об иных.

Ярослав думал. И днем думал, у печи, и в глубоких сумерках, решившись выйти со двора. Небо вызвездило, и было не так темно. Брехали псы, заслышав его шаги. Он думал о том, что обещался взять в жены незнакомую деву – обещал перед лицом смерти, а значит, и перед Богом. А как выполнить обет, если та девица – все равно что иголка в стогу. К тому же язычница. На здешних язычников он насмотрелся в Ростове. Более дикого праздника, чем принесение жертв исполинскому идолу Велеса в Чудском конце, никогда не видал. А в городской церкви обозначено крестом в полу место, где погребен епископ, убитый ими четверть века назад. Страшные, не обжитые духом истины края…

Ярослав вздрогнул, когда впереди встала человеческая фигура.

– Не пугайся, князь, – мягко прозвучали в жестком морозном воздухе слова.

Даже песий брех затих.

– Кто ты, назовись! – потребовал Ярослав, взявшись за рукоять меча на поясе.

– Здешний епископ я. Леонтием зовут.

– Епископ? А тут что делаешь?

– Да получается, то же, что и ты. Сторожу эту землю.

– Хм, епископ, – покрутил головой князь. – Что же ты, епископ, не своим делом занят? Язычники идолам кланяются, Христа не знают, а ты по глухим снегам бродишь. Людей крестить кто будет?

– Да ты сам возьми и окрести свою землю.

– Я? – страшно удивился Ярослав, и даже тон переменил: – Не умею я, владыко… И земли своей нет.

– Вот что, князь. Забирай-ка ты своих воинов и ступай обратно.

Ярослав подивился властности, прозвучавшей в словах епископа.

– Без вестей о новгородцах не уйду.

– Будут тебе вести. Князь Мстислав уже близко. Скоро прискачут твои дружинники, что встретили на Волге новгородскую сторожу. Ваших даньщиков новгородцы похватали.

– Откуда знаешь? – всполошился Ярослав.

– Да выходит, я получше тебя здесь приглядываю. Побежишь ты, князь, к Ростову, а оттуда с братом до самого Мурома. Брат твой побежит и далее, но ты с ним больше не ходи, оставайся в Муроме. Понял меня?

– Да что уж непонятного, – пробормотал князь, ничегошеньки не поняв. – А откуда ты все это…

– Ступай с Богом, – благословил его перстами владыка. – Запомни, что эта земля отдана роду князя Мономаха.

– Владыко… – прошептал князь, вдруг ощутив благоуханье цветущего сада.

Леонтий отступил на шаг и скрылся в ночной тени. Возвращаясь на двор, где стоял постоем, Ярослав вдруг понял, что смущало его все время разговора. Странный епископ одет был не по-зимнему в одну лишь рясу и маленькую шапочку-скуфью. У самого князя, когда добрался до дома, зуб на зуб не попадал от мороза.

Слова старца стали сбываться на другой же день. Вернулись сторожевые разъезды с полными горстями вестей. Ярослав сел на коня и поспешил к Ростову.

Олег стоял с полками на поле перед городом. Рассказу о старце он зло посмеялся.

– Новгородцы сведали, где ты стоишь, и подослали обманного попа. А ты уши развесил. Нет в Ростове никакого епископа Леонтия, здесь над попами начальствует переяславский Ефрем.

– Зачем подослали, если он правду сказал? – горячился Ярослав. – Князь Мстислав идет с большим войском к Волге и твоих даньщиков повязал, повоз отнял.

– Устрашить хотели, – процедил Олег. – Что же, так и сказал: побежите до самого Мурома и далее?

– Сказал.

– Морок это, княже, – влез в разговор праздно шатавшийся волховник. – Пискупа Леонтия ростовские люди давно извели, он уже и в могиле сгнил. Навий дух то был.

– А ведь верно, – озадаченно вспомнил Олег, – был в Ростове епископ Леонтий.

– Тот, что в церкви лежит? – с трепетом спросил Ярослав. – Чего же ты ждешь, брат?!

– Я ни живым, ни покойникам не верю, – огрызнулся Олег. – Однако если Мстислав еще за Волгой… – убавил он пыл, – так зачем мы в поле зря стоим, мерзнем?

В скором времени над станом, пугая ворон, разнесся рев охрипших на морозе труб. Дружина поворачивала назад, к Ростову.

19

«Изяслав убит! Быть тебе на киевском столе, князь!» Дружинник, выкрикнувший дерзкие слова в горячке боя, пропал бесследно. В памяти осталось только его лицо – неприятное своей наглостью и черными глазами, в которые смотреть – будто в бездну заглядывать. И тянущее душу чувство ожидания – когда? как?

На дружинном мятле везли в город убитого в сече князя. Едущий рядом с Мономахом отец, опечаленный смертью старшего брата, говорит ему: «Видишь, сын, как повернула судьба. Твой теперь Чернигов. А даст Бог, потом и в Киеве вокняжишься». Владимир Всеволодич смотрит на пронзенное копьем тело Изяслава, и ком в горле душит его. Везут на плаще его бездыханного сына Изяслава, чтобы заколотить в гробе и погрести неведомо где, вдали от родительских слез и воздыханий.

«Киевский стол будет твоим, князь». Слова дерзкого кметя повторил печерский инок Никита, недавно прослывший большим знатоком книг и прорицателем. Мономах пришел к нему в пещерный затвор и попросил сказать без утайки, что ждет его. «Мне открыты пути», – оторвавшись от книги, строго молвил чернец, у которого и длинная борода не могла скрыть несолидной юности.

Стены темной пещеры раздались, превратившись в светлые княжьи хоромы. На князя кротко и печально смотрела монахиня. «Не Олег, а ты сыноубийца! Ты виноват в гибели нашего сына. Не говори, что любишь Бога, тогда как брата своего гонишь, потому что твои слова – ложь. Душу свою губишь…»