Ф. Самойлов - Вася Алексеев

— Пошли в воду!

Вася быстро скидывает рубаху, штаны и прыгает с носа мерно покачивающейся лодки.

Они купаются долго, кувыркаются в воде, потом причаливают к острову. Еще не хочется возвращаться домой.

— Васька-, дай хлебца-то, — вспоминают ребята.

Они тут же разламывают краюшку.

Вася устраивается с книгой под ивовым кустом на берегу. Куст широкий. В его тени не жарко, и ребята ложатся рядом.

— Да брось ты книжку, Папаня, — медленно, лениво говорит Гришка, толкая его под локоть. — В школе маяли учением, так ты же кончил, всему научился.

— Научился! — вспыхивает Вася. — У тебя одна забота — пузо набить потуже. А в голове пусть хоть ничего не будет.

— Ну, закипел самовар!

— И закипел. Пускай я самовар, а ты пустая кастрюля, от нее один звон. Нас в школе не больно многому учили, только тому, что нужно хозяевам.

— Хозяину, поди, начхать на твою науку. Ему знай ломи.

— Нет, ты грамотный хозяину нужнее. Тебя к станку поставят, а за станок большие деньги плачены. Грамотный лучше сбережет. Но есть другая грамота, и ей хозяева нас учить не станут, — как бороться за рабочее дело. Вот эта грамота нам важнее всего.

С минуту он молча смотрит на друзей. Сейчас кажется, что он много старше их всех. Потом крепко ударяет Гришку по плечу и говорит с усмешкой:

— Ну, попробуй уложить Петьку на лопатки! Тоже уметь надо. А с царем, с заводчиками бороться — это не с Петькой. И против книжек ты зри. Давайте лучше почитаем вместе.

Он начинает читать им, бережно отгибая страницы. Голос у него негромкий и мягкий. Увлекшись, он почти перестает заикаться, а если и запнется на ином слове, это совсем не мешает слушать.

Они лежат на самом берегу залива, который, разнежившись, лениво лижет песок широкими языками набегающих волн. Вдали по серо-голубой глади медлительно движутся, густо дымя, пароходы. Белые чайки чертят по небу острыми крыльями и купаются в волнах. Эти жадные, злые птицы кажутся издали воплощенной гордостью и свободой.

Вася читает о море, таком же, как это, лежащее у их ног, и все-таки совсем на него непохожем, далеком южном море. Бескрайнее и могучее, оно уходит в синюю даль. Жаркое солнце смотрит в него точно через тонкую серую вуаль и почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов и острыми килями турецких фелюг.

Два человека сталкиваются в рассказе, две души: трусливо жадная и отчаянно вольнолюбивая. Это столкновение захватывает, волнует мальчишеские сердца.

Залив всё так же тих и ленив, и только неяркое солнце склонилось на запад, туда, где море сливается с небом. Его лучи всё еще рассыпаются тысячами сияющих брызг на рябящей воде, но — такова волшебная, покоряющая сила слова — ребята видят уже не это море, а то далекое и другое, успевшее неузнаваемо измениться. Оно воет, швыряя на берег тяжелые валы, разбивая их в пену. Всё кругом наполнилось воем, ревом, гулом…

Вася читает:

— «Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня на прибрежном песке… И на пустынном берегу моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми».

Вот и всё. Чуть шелестят узкие сероватые листья ивы, разбросившей над ребятами свои ветви. От воды тянет вечерней прохладой.

— Да, выходит, он человек был, этот Челкаш. Вор, босяк, а человек, — задумчиво говорит Гришка, рисуя пальцем какой-то узор на плотном прибрежном песке.

Ребята молчат, Они сразу не находят слов, чтобы сказать о чувствах, разбуженных рассказом. А может быть, стыдятся говорить об этом. Но думают они о Челкаше, о Челкаше и Гавриле, таких несхожих, разных и — каждый по-своему — понятных им.

Сняв шапки, отец и сын стоят в конторке пушечной мастерской. Всё получилось не так, как думал Петр Алексеевич. Мастер даже не смотрит на них, что-то старательно выводит в толстой конторской книге чернильным карандашом.

— Не жди, не возьму, — говорит он, — пускай я обещал, всё равно. Мелок слишком сын-то у тебя.

— Пятнадцать годков ему. Ростом, верно, не велик, да подрастет ведь.

— Ну тогда и приводи. Твоя забота его растить, не моя.

Мастер машет рукой, чтобы ему не мешали, и, поплевав на палец, мусолит бумагу. Буквы из-под карандаша выходят жирно-лиловые и, кажется Васе, злые. Разговор окончен.

За остекленной перегородкой — грохочущая полутьма. Визжит и скрежещет металл, гудят нависшие над рядами станков трансмиссионные валы, свистят и шлепают ременные приводы. Горы болванок, штабеля необработанных пушечных стволов, куча каких-то отливок и свившейся клубками блестящей синей стружки заполняют тесные проходы. Вдоль центральной дороги, вымощенной деревянными шашками, стоят, вытянув тяжелые свои тела, словно бы приготовившиеся к бою, орудия. Огромная мастерская — края ей не видно — кажется враждебной и страшной.

Выходит, зря они пришли сюда. Но все-таки находится благодетель. Отметчик Вернадский, маленький толстый человек с пухлым несвежим лицом, вдруг обращается к отцу. До сих пор он не промолвил ни слова.

— Грамотный он у тебя, значит?

Вернадский тычет пальцем в Васину сторону:

— На побегушки могу взять. Жалования большого не положим, а к делу привыкать будет.

Так Вася становится мальчиком при конторке. Как будто и не трудная работа — ходи, куда пошлют, бегай по заводу с разносной книгой. Но день долог, от темна до темна убегаешься так, что ноги отнимаются, а в голове точно пчелы гудят. И не присядь, не переведи дух: «Мальчик, принеси, мальчик, подай».

Служит он у отметчика, а командуют, покрикивают все: мастера, конторщики, старшие в партиях. И все щедры на зуботычины, пинки, тумаки. От каждого, чуть что, получишь по шее.

Завод сперва подавляет, ошеломляет его. Он слышит, как только что попавшие сюда бородатые деревенские дядьки в лаптях говорят со страхом: «Ад кромешный!» Вася все-таки заводский, заводский от рождения. Но и ему нужно время, чтобы привыкнуть, оглядеться, заметить ту сложную жизнь, что идет вокруг, — и на глазах у всех, и втайне от чужого глаза, подспудно.

Но ему помогают увидеть ее. Как-то с ним заводит разговор высокий токарь с твердым упрямым лицом, резкими порывистыми движениями и пристальным, словно бы прощупывающим взглядом. Этот немолодой уже человек выделяется среди тысяч рабочих пушечной. К его слову прислушиваются многие. Зовут токаря Дмитрием Романовым. Оказывается, ему уже кое-что известно о Васе. Парень в кепке рассказал историю со шпиком на Миллионной, о книжках, которые давал читать.

Романов останавливает Васю в проходе и кивает на книгу, торчащую у него из-за пояса:

— Что там у тебя?