Ф. Самойлов - Вася Алексеев

И вот собирались «любители небесной механики» в обществе и жарко обсуждали решения конференции, изгнавшей из партии меньшевиков. А лектор-астроном сидел в сторонке на тот весьма вероятный случай, если вдруг зазвонит колокольчик у входа и в двери повелительно застучат кованые сапоги городовых. Тогда он быстро достанет свои записи и станет читать откуда-то из середины — об орбитах, эфемериде, перигелии, эксцентриситете. Пусть городовые слушают и просвещаются, если хотят…

Ни в каких тетрадях не найти и записи о встрече с рабочими депутатами Государственной думы, а они тоже тут бывали.

Однажды весной в общество вбежал запыхавшийся Петя Александров.

— Мы привезли депутата-большевика Григория Ивановича Петровского. Сейчас здесь будет… Обещал рассказать о работе думской фракции.

— Как же тебе удалось? — удивился Вася.

— А что особенного? Мы его пригласили, а он поехал с полным удовольствием. К рабочим ехал, не к министрам.

Товарищи быстро прикинули:

— У нас сегодня что должно быть? Хоровой кружок? Нет, это не очень подходит…. Библиотечная комиссия? Отлично. Почему бы там не посидеть депутату?

Библиотечная комиссия — организация скромная, состоит всего из нескольких человек. Но сегодня она собирается в самом большом помещении — «зале». Все, кто есть в обществе, опешат туда, и «зал» переполнен. Всем хочется послушать доклад рабочего депутата. Но его приезд не проходит незамеченным и для полиции. Шпики таскаются за депутатом целой свитой, выслеживают каждый его шаг. Едва начался доклад, а пристав уже звонит в дверь, от спешки, он запыхался. Орава городовых топает по лестнице. Ну что ж, этого следовало ожидать.

— По какому случаю собрались?

— Обсуждаем библиотечные дела…

— Что именно?

— Как читатели обращаются с книгами.

Пристав сверлит глазами собравшихся. Депутат сидит спокойно в одном из рядов, словно происходящее сейчас не имеет к нему отношения. Пристав тоже садится на стул. Городовые переминаются с ноги на ногу в дверях и смотрят на пристава.

А перед залом за кафедрой стоит один из членов библиотечной комиссии.

— Небрежное отношение читателей к книгам, о котором я уже упоминал, причиняет библиотеке серьезный ущерб… Кроме названных неисправных читателей я могу перечислить и других…

Совсем так, точно его доклад длится добрых полчаса.

— Некоторые еще палец слюнят, когда переворачивают страницы, — говорит кто-то из зала. Не Вася ли эго Алексеев? — И пишут ни к селу ни к городу на полях.

По залу проходит смешок.

— Совершенно справедливо, — откликается «докладчик». — Смеяться нечего… Однако я прошу не прерывать. Каждый сможет высказаться в порядке получения слова…

Пристав поднимается, смотрит в упор на выступающего, на депутата, сидящего в зале, и уходит. А вскоре снова раздается требовательный, нетерпеливый звонок. Колокольчик у входа захлебывается, филенки трещат под ударами сапог. Пристав явился опять. И опять в зале ведется длинный разговор о неисправных читателях — кого надо штрафовать, кого лишать права брать книги. Как будто ничто иное собравшихся и не интересует.

Так повторяется в тот вечер несколько раз. Пристав уходит и появляется снова. Но в промежутках между его визитами депутат всё же успевает сделать доклад, собравшиеся высказывают свое одобрение действиям большевистской фракции в думе — решают поддерживать ее всячески, вплоть до проведения забастовок на заводах.

В холодное зимнее воскресенье, когда через замерзшие окошки квартиры было не разглядеть улицы и младшие ребята с утра усердно дышали на стекла, протирали «глазки» в узорном льду, Алексеевы справляли Васин день рождения. Гостей не звали, на стол не ставили бутылок, но Анисья Захаровна перед обедом посадила в духовку пироги, и ребята сразу потеряли интерес к окнам.

— Вот, Васенька, ты уж и совсем стал взрослый, — сказала Анисья Захаровна, присаживаясь к столу.

Она поглядела на старшего, подняла руку и неуверенно погладила его по голове, словно сомневаясь, уместно ли это теперь. Как-никак самостоятельный уже человек, восемнадцатый год парню.

И отец, должно быть, тоже думал о том, как вырос Вася.

— Да, в твои годы, брат…

Петр Алексеевич не договорил. Он вспомнил собственную молодость — как жил в людях, как перебрался из деревни в город, казавшийся ему таким чужим и страшным.

— Ты у отца с матерью живешь, грамоте научился и ремеслу, на завод тебя определили. Побольше дорожить местом надо. У вас всё сходки в голове да книги. Читаешь целые ночи…

— Книги плохому не научат, папаня. — Вася поднял голову от тарелки. — Вспомните, сколько намучились на своем веку. Неужели не хотите, чтобы ваши дети жили лучше? Мне без хлеба легче, чем без книг. Позволили бы полки для них устроить в прихожей, а то лежат сваленные в сарае да на чердаке.

— Нет уж, в дом ты мне их не носи. Городовой придет или околоточный и сразу ткнется в твои книги носом. Не расхлебаешься с ними. И так всё беды жду.

— Горя бояться, папаня, так и счастья не видать.

— Ну ладно, отца родного учить еще рано.

Петр Алексеевич начал сердиться, и Анисья Захаровна поспешила погасить назревающую ссору:

— Пироги-то ели бы, остынут ведь.

Вася промолчал и взял кусок пирога. Как-никак, а пекла мать ради его дня рождения.

Семнадцать ему исполнилось перед самым 1914 годом. Еще не грянула близкая уж война, но жизнь рабочего Питера становилась всё более беспокойной. Волна недовольства круто росла. Путиловский в ту зиму бастовал не раз, красные флаги, как костры, то там, то здесь тревожно и весело загорались над заставой. Их не вышивали шелком, не украшали плетеным золотом тяжелых кистей. Маленькие, иногда как головные платки, лоскуты кумача, нацепленные на ствол молодого деревца, вздымались над толпой, чтобы, может быть, через минуту исчезнуть, но видели их далеко, и казалось, шел от них удивительный свет, проникающий в сердца.

Случалось, Вася приходил домой вечером растрепанный, возбужденный, и мать тихо, чтобы не слышал Петр Алексеевич, спрашивала:

— Опять вы шумели, на заводе или на улице?

— Ничего, маманя, не беспокойтесь, — говорил Вася. В ушах у него еще звучала «Марсельеза» и стоял свист казачьих нагаек…

В такие вечера он особенно долго засиживался над книгами. Происшедшее лишь возбуждало потребность лучше понять мир: без этого его не переделать.

В марте в Емельяновке уже явственно ощущалось наступление весны, которая, как обычно, опешила пораньше напомнить о себе, чтобы потом не торопиться с приходом. Сугробы темнели — на них выступала скопившаяся за зиму заводская копоть, — снег становился крупнозернистым. Солнце, не загороженное городскими домами, глядело в окна, и с крыш свисали длинные сосульки, — ребята обламывали их и совали в рот. Это было «мороженое» бедноты. А вечером под ногами весело хрустел ледок.