Ф. Самойлов - Вася Алексеев

Часто по вечерам собирались в райкоме на Новосивковской или отправлялись гурьбой в центр — посмотреть, что там происходит. А в центре митинговали. Но это были митинги контрреволюции, собиравшей силы. На углах людных улиц стояли убранные зеленью, увешанные трехцветными флагами грузовики. С них произносили речи офицеры, какие-то верзилы в гимназических фуражках, господа в котелках. Послушать их останавливались лишь немногие прохожие. Рабочие называли эти митинги собачьими.

Петербург всегда был городом, где крайности как бы поляризовались — центр и окраины. Самое пышное, лезущее в глаза богатство — и самая неприкрытая горькая нищета. В эти недели центр и окраины представляли собой два политических полюса, два лагеря, готовящихся к схватке насмерть. Господа кадеты и не совались за Нарвскую заставу. После февраля они было устроили себе там гнездо — сняли хорошее помещение (денег у них хватало), открыли отделение «Партии народной свободы». Собрания их становились всё малолюднее и кончались скандалами. Приходили заводские ребята и не давали кадетам говорить. Потом рабочие просто выгнали их из района. Кадеты ушли и уже не возвращались. Но в центре, на улицах, где они были среди своих, ораторы в хороших костюмах, странные личности в солдатских гимнастерках и с выправкой офицеров чувствовали себя уверенно. Стоило крикнуть на Невском про рабочего парня, что он большевик, и это было сигналом к расправе.

Именно в это время заставская молодежь начала устраивать вылазки в город. До Невского добирались долго. Трамваи ходили плохо, да и деньги на билеты были не всегда. Частенько ходили пешком. По дороге Вася и другие большевики наставляли ребят:

— Лучше всего этих говорунов сбивать вопросами. Прикидывайся дурачком, будто ничего не понимаешь, и спрашивай, выводи на чистую воду. Вопросами таких ораторов знаете в какое смешное положение можно поставить?

И ставили. Упитанный господин кричал с автомобиля:

— Всё для победы над кайзером! Не пожалеем крови и жизни!

— А ты почему не на фронте? Может, руку или ногу там оставил?

— Я на оборону работаю…

— Работаешь? Покажи руки, где мозоли?

— У него мозоли на другом месте… На брюхе у него трудовая мозоль.

— Демагогия, большевистские каверзы! — кричал фистулой оратор. Его уже не слушали.

— Сперва сам покорми вшей в окопах, потом других зови.

Одного такого оборонца, ораторствовавшего на Измайловском проспекте, солдаты, взяв под руки, увели к себе в казармы. «Воевать, так всем! Правильно заводские ребята говорят». Толстяка заставили снять галстук, манишку, штатский костюм, напялили на него солдатскую форму. Вся казарма восторженно хохотала.

— Теперь, как и мы, поедешь наступать на Вильгельма! Вон скоро соберут маршевую роту…

Оборонец уже слезно молил отпустить его. Но отпустили не раньше, чем он поклялся: больше никогда не будет агитировать за войну.

На Невском ораторы ругали Ленина, кляли большевиков. Ребята не выдерживали — свистели, кричали: «Ложь!», «Клевета!» Тогда начиналась свалка. Не раз уходили ребята с разбитыми лицами, с помятыми боками. Ну что ж, борьба! Назавтра шли снова. Да и не им одним доставалось.

У Гостиного двора огромного роста гардемарин схватил за горло путиловского парнишку:

— Кричи: «Да здравствует война до победы!», или сейчас тебе будет конец!

Ребята бросились на помощь товарищу. Их перехватывали юнкера и приказчики. Несдобровать бы парню, но из толпы выбежал солдат, со всего маха ударил гардемарина кулаком по лицу, тот разжал руки. А солдат вскочил на ходу в трамвай, парнишка за ним следом…

Еще весной в Союзе появилась смущенная девчушка-гимназистка. Вообще-то учащихся тогда в Союз не принимали, — только рабочих ребят. Но девчушку привела Нюра Иткина, работавшая в райкоме. Вася знал, что на ее рекомендацию можно положиться.

— Хорошая дивчина, — сказала Нюра, — землячка моя. Приехала в Питер, в революцию рвется.

Гимназистка была на редкость мала ростом. На щеках играл яркий, совсем еще детский румянец, блестящие глаза горели любопытством. Ребята прозвали ее Искоркой — должно быть, за сверкающие глаза, — и это имя так за ней и осталось. Евгению Герр называли Искоркой и тогда, когда она стала видным деятелем молодежного движения в Питере.

— Сколько тебе лет, революционерка? — поинтересовался Вася.

— Шестнадцать.

— Ну, это уже много.

А что ты знаешь о революции, что читаешь?

И начался разговор.

Новый человек всегда притягивал Васю.

— Читай больше, газеты читай, — советовал он гимназистке. — Теперь такое время… История мчится на всех парах.

Вскоре он снова встретил гимназистку:

— Как с чтением?

— Читаю… «Новую жизнь», еще интересные фельетоны есть в «Русском слове».

Вася расхохотался:

— Нашла родники политической мудрости! Да эти газеты тебе совсем замутят мозги.

Он сам снабдил ее книгами, объяснил, на что обратить внимание. Девчушка стала своей в Союзе. Она, правда, приехала из провинции совсем зеленой, но люди в революции росли быстро. Очень скоро она уже знала истинную цену и «Новой жизни», и «Русскому слову», и партиям, которые издавали эти газеты. Она уже выступала на собраниях. Ребятам нравилось: «Мала Искорка, а соображает».

Как-то Искорка попросила, чтобы ее тоже взяли на Невский. Все засмеялись:

— Куда тебе. Оттуда и наш брат другой раз еле ноги уносит.

— Но ведь вопросы ораторам я могу задавать не хуже вас. Может быть, еще лучше выйдет. Меня за заводскую, за большевичку не примут.

И она тоже стала ходить на «собачьи митинги». Эсеровские цицероны действительно не сразу распознавали в этой маленькой гимназисточке политического противника. А ее «наивные» вопросы основательно им досаждали. В конце концов раздосадованные ораторы все-таки набрасывались на нее:

— Тебя большевики подослали, шпионка!

Ее таскали в участок. Выручали форменное платье и гимназический билет.

— Я в политике не понимаю, чего меня ругают? Я на каникулы приехала к родным, знакомлюсь со столицей.

Однажды она попала в участке к дежурному, к которому ее уже приводили. Тут вывернуться было трудней.

— Снова схватили? Теперь не обманешь. Говори, сколько тебе платят за шпионскую работу?

Девочка шмыгала носом, искоса поглядывая на окружающих:

— Как вам не совестно, господа. Я ведь гимназистка седьмого класса… А на митинг пошла просто послушать, что люди говорят. Мне интересно, у нас ведь свобода…

Дежурный грубо кричал на нее. Выкричавшись, махнул рукой: