Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— А скажи, Тимофей Архипыч, скоро ль я опростаюсь-то? Что-то худо плод мой зреет. — Царица явно желала переменить тему.

— Придет срок, плод-то скок! — не задумываясь отвечал Архипыч, да так складно, что окружающие только диву давались: как это у него выходит. — Родишь ты, царица, девицу-белицу…

— Как девицу! — возмутилась Прасковья. — Афонюшка нагадал, что будет сын. Мы сына просили.

— Просили-месили, да токмо он не в силе, — гугнил Тимофей Архипыч.

— Нет, ты глянь поглубже, — расстроенно произнесла царица. — Не мог Афонюшка ошибиться. Он равно с тобою святой человек.

— Может, и свят, да не в лад! — выпалил Архипыч и победительно глянул на царицу.

Вера ее в Афонюшку была явно поколеблена. Тимофей Архипыч был свой, домашний приживал. Его пророчества редко сбывались, а случалось, и не сбывались вовсе. Но тогда он говорил, что это козни дьявола, что нечистый не попущает.

— В ём сила лютая, поперек непременно норовит стать, — объяснял он. — Всего святого, чистого ненавистник. Креста и молитвы иной раз не пужается, до того лют.

— О, Господи, пресвятая Богородица! — ужасалась царица. — Да как ты можешь его побороть?

— Случается, что отступаю, — признавался Архипыч. — А потом как наберуся духа святого да как воскликну: с нами крестная сила! Он и убегает. Токмо серный запах скверный долго опосля стоит.

— А пошто ты при мне ни разу его не борол? — полюбопытствовала Прасковья.

— Да как же при тебе действо таковое производить! Немыслимо, ей-богу, немыслимо.

Бороденка его вздрагивала и весь он сморщивался при воспоминании о бореньях с диаволом. И все, кто присутствовал при его откровеньях, жалели Архипыча. В самом деле, легко ли ему приходится, это ведь не шутейное дело — бороться с духом тьмы. Ведь он же, посланец ада, может человека изничтожить либо обратить в скотину, в свинью какую-нибудь. Это же какую силу надобно иметь, чтобы ему противостоять, сколь много святости в себе содержать. И посему царица относилась к Тимофею Архипычу с великим почтением. Он уже несколько лет, как прибился к ее двору и был отличен, несмотря на свои продерзости. А видя, что ему все сходит с рук, что им дорожат, как персоною необыкновенной, он домашним царицы дерзил; случалось, и самой государыне перепадало. Но она по женской своей мягкости все сносила. Одно слово — святой человек. Ходил он важно, выпятив грудь, волоча левую ногу, которую стукнул паралик. Верхняя губа у него выдавалась, подобно насесту, а потому рот казался всегда распятым. На нем был засаленный полукафтанец, на голове же беличья шапка, которую он никогда не снимал, точно какой-нибудь турок либо татарин, словом, нехристь.

…В един день стало у царицы пучить брюхо. Каялась она, маялась, не понимая, что с нею. Срок родин вроде бы еще не наступил — с месяц осталось. Призвала она бабку Агафью. Та стала щупать ее ниже пупа. Царица захихикала мелко.

— Ой, щекотно, ой, не могу, Агафьюшка.

— Что-то там стучится. Ровно просится сюды, — озабоченно протянула бабка. — Знамо, дитё. А ведь родишь ты, матушка царица. Готовься.

— Да как готовиться-то?

— Будто тебе впервой? Знамо как. Держи меня при себе на случай.

Две постельницы, что сидели возле, взвились:

— А мы-то на что! Мы мамок призовем да младенца, благословясь, примем.

— Оставьте ее, — ослабевшим от ожиданья голосом произнесла Прасковья. — Она, чать, ведунья и первая повитуха.

Зачала бабка командовать.

— Первое дело — бадейку с водою нагретою занести. Да свивальнички мяконькие в запас. Полотна льняного два аршина. Свежестираного.

У царицы глаза полезли на лоб. Стала она стонать таково жалостно, что все прослезились. А бабка торопит:

— Потужься малость… Да терпи ты, терпи. Одеяльце скинь. Бабы, чего сидите, одеяльце примите да ступайте за водою.

Так она распоряжалась, покуда дитё не стало выходить. Тут она его и приняла и стала обмывать да приговаривать:

— Ох ты дитятко наше разлюбезное, здоровое да пухленькое! Здравствуй на многие лета!

— А кто вышел-то, Агафьюшка? — стонущим голосом вопросила царица.

— Правду сказывал Архипыч — девку родила ты.

— Экая напасть! — расстроилась Прасковья. — Опять царевна наша будет жалиться.

— Бог с тобою, матушка царица. Грех такое говорить, грех, — стала увещевать-утешать ее бабка. — Коли Господь так распорядился, на то его воля. А царевна что? При двух-то государях. Не быть же и ей царицею, православной государыней. Я так смекаю, — смело заключила бабка: — Ей прямая дорога в монастырь.

— Дерзишь ты, Агафьюшка, — все еще слабым голосом возговорила царица. Но видно было, что бабкины слова не особо огорчили.

Послали дворецкого, Василья Салтыкова, к патриарху и царю Ивану с вестью о рождении новой царевны. О том оповестил колокольный звон. После благовеста святейший патриарх отслужила благодарственную литургию. Послали и за царем Петром в Преображенское, дабы был он, как и прежде, восприемником при крестинах вместе с тетушкой Татьяной Михайловной.

Говорили, что царь Петр был весел, а царь Иван расстроенно промямлил:

— Опять дочь. Прогневил, видно, я Господа.

Царевну крестили в Чудовом кремлевском монастыре. И нарекли ее Екатериной.

Поразительное, даже, можно сказать, ошеломительное известие пришло из Царьграда. Доставил его один из трех курьеров, пустившихся в путь. Два других были перехвачены, и судьба их неизвестна. Третий, достигший Москвы, был полумертв. Его с трудом привели в чувство. Говорить он не мог, только стонал. Жестами показал на грудь. Запустивший туда руку подьячий Посольского приказа нащупал пропитанный потом и кровью засаленный пакет. В нем обнаружились две грамоты. Одна была от российского посланника, а вторая от иерусалимского патриарха Досифея, исполненная жёлчи.

Доложили голове Посольского приказа боярину князю Василью Васильевичу Голицыну. Посланник доносил, что средь турок — великая смута. Султан Магомет IV свергнут и заточен в тюремный замок Еди-куле. Янычары, непрестанные зачинщики возмущений, опрокинули котлы в знак своего недовольства. Они побили стражу султанского дворца Эски-сарая, отрубили голову великому везиру Кара Мустафе Кёпрюлю и провозгласили новым султаном Сулеймана, третьего по счету.

Князь Василий потребовал к себе Николая Спафария, переводчика Посольского приказа, в коем он был первым лицом и слыл знатоком турецких дел, ибо долгое время провел в Царьграде, знал языки турецкий и арабский, и был почитаем самим князем.