Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— Государь батюшка повелел не медлить. Он этих басурман опасается, вероломства их.

— Вины вашей нет, оправдаетесь, — молвил Досифей. — Сказано: в чужой монастырь со своим уставом не ездят.

— Вестимо так, — согласился дьяк. — Поживем, стало быть.

— Ну а каково нынче на Москве?

— Смутно на Москве, смутно, — со вздохом отвечал дьяк. — Милославские с Нарышкиными не ладят, того и гляди — схлестнутся. Нету между них согласья. Да и меж бояр. Ревнивы, корыстолюбивы, славолюбивы. Раздоры: кому где сидеть. Кому выше, кому ниже. Места делят. Один глаголит: мы-де старее родом, от самого-де Рюрика [9] Рюрик — согласно летописной легенде, начальник варяжского военного отряда, призванного ильменскими славянами вместе с братьями Синеусом и Трувором княжить в Новгород. Рюрик — основатель династии Рюриковичей, последним представителем которой был Иван IV Грозный. , стало быть, место наше выше. А еще великое смятенье меж православными от Никона пошло [10] Никон — русский патриарх (1605–1681), провел церковные реформы, вызвавшие раскол. Вмешательство Никона во внутреннюю и внешнюю политику государства под тезисом «священство выше царства», стремление усилить власть патриарха, чтобы освободить церковь из-под опеки светской власти, вызвали разрыв патриарха с царем. . Повелел креститься тремя персты да и петь в церквах по-гречески, что вовсе несообразно. Опять же некие поправленья в божественных книгах затеял. Смутил попов, а более всего смутил причт, народец православный. Не приемлют сего. Справщиков побили, Никона — в антихристы. Слава Богу — расстригли Никона.

— О сем знаю, — сказал Досифей. — Ну а государь-то что?

— Государь наш миролюбец. Ему ссоры да раздоры — что нож острый. Норовит всех примирить. От Никона, правду сказать, отрекся. Осмыслил, каково он любочестен да дерзостен. Расколол ведь православный люд. Занапрасно все.

— А ближний-то боярин, Артамон Сергеич, чью сторону держит?

— Вестимо, государеву. И ему Никоновы продерзости поперек горла стали. Всяко нашего батюшку царя тешит. Вот храмину потешную завел. Феатр называется. Там разные кумедии представляют. Немцин Яган Готфрид всем заправляет; обучил дворовых людишек боярина Артамона сему действу.

Его же люди на варганах да фиолях играть выучились. Повелел боярин из мещанских детей слободы Новомещанской отобрать двадцать шесть самых смышленых, дабы сей немчин выучил их в комидиянты… Слово-то какое — не упомнишь. Иных подьячих понуждали сим срамным действом займаться.

— Стало быть, царю-государю облегченье, старается боярин Матвеев.

— Старается, право слово. Душу легчит. А то ведь наш батюшка тишайший со всех сторон обложен: турки, татары, ляхи, шведы эти и свои, бояре. Нет на всех угомону. А сам-то благостен да богомолен: утешенье единое в постах да молитвах имает. Вот и нынче басурмана на вечный мир вызывает. А визир ихний токмо великим прозывается, а истинного значенья, видать, не имеет. Ждет салтанова решенья.

— У них такой порядок: все решения принимает Большой диван — совет пашей, высших, стало быть, чиновников, вроде боярской Думы. А султан — падишах — велит скрепить его решенье главной печатью. Тогда и без звездочета обходятся.

— А я так себе мыслю: не желают они миру. Живите-де в страже. — Думный дьяк почесал в затылке. — Мню: ворочусь ни с чем. Токмо один расход казне: сколь мягкой рухляди извели, а салтану золотой поднос с кувшином поднесли.

— Страху навели на весь христианский мир, — сказал Досифей. — а войско-то у них слабое, хоть и многолюдно оно. Многолюдством и берут. А чуть что — в кусты. Янычары свирепством прославлены, а на самом-то деле дух воинский у них слаб. Да и как ему возвыситься, когда, почитай, у каждого обширное семейство да свое дельце: кто торгует, кто ремесленничает. Охота ли воевать? А чуть что не по ним — котлы опрокидывают да барабанят в них. Мол, еда худа и все не по нас. Бунтуют.

— Навроде наших стрельцов, — после паузы сказал дьяк. — Наши тоже сановиты да нравны. Горлопанить любят, коли их против шерстки погладить. Да и кому охота воевать, можно ведь и живота лишиться.

Посмеялись. Потом опрокинули по чарке — с благополучным прибытием. По другой — за здравие царя-батюшки. По третьей — за ближнего боярина и главы Посольского приказа Артамона Сергеевича Матвеева. По четвертой — за иерусалимского патриарха Досифея, да будет он здрав и благополучен во веки…

И пошло. Сказано ведь — веселие Руси есть питие. Особливо на басурманской земле. Где уж тут меру знать! Подходили за благословением, припадали к руке. Мокрыми брадами стол метут, глаза выкачены, языки несуразное мелют. Потом петь зачали кто во что горазд. Одни божественное тянут, другие скоморошье. Потеха!

Досифей засобирался, Спафарий и люди патриаршие за ним. Один за другим выскользнули во двор — хозяева в угаре винопития и не почуяли: кои на лавке, кои под лавкой.

Патриарху не терпелось честь грамоту боярина Матвеева. Свернута в толстую трубку — много, видно, писано, печать красного воску виснет. Примята та трубка да малость залоснилась: держал, верно, дьяк ее за пазухой.

Осторожно сорвал печать, развернул грамоту, глаза сощурил, а потом и говорит:

— Мелко писано, а глаза слабоваты. Чти ты, Николай. Да с выраженьем.

Начал с пожелания здравия и благополучия доброчестному святителю киру Досифею.

«Времена ныне смутны. Согласья меж бояр нет. На меня глядят косо: опоил-де государя приворотным зельем, вошел в случай и не отпускает. Чернокнижник-де я, ибо вышел из мелкого шляхетства, а стал выше родовитых. Завистники козни плетут…»

— Эх, везде одно и то же. Зависть да злобность, — сокрушенно произнес Досифей. — А ведь сказывали дьяки про доброту боярина. Норовит всякому просителю услужить, пред государем ходатаем за опальных выступает. И врагов, мол, у него нет. Выходит, есть, коли столь сокрушенно пишет.

— Высоко взлетел, — откликнулся Николай. — Вот снизу и тявкают…

— Что далее, — нетерпеливо прервал его патриарх.

— «Зело потребен нам человек, ведающий многие языки. Для переводу книг иноязычных на российский, дабы учить по ним не токмо царевен и царевичей, но и детей боярских. Государь батюшка повелел сыскать такого человека меж иноземцев в Немецкой слободе, а там подобного нет и понятия у них, иноземцев, малые. А еще мыслим мы учинить строение книг о разных наученьях, по примеру тех, кои в иных землях, в Швеции, Франции, у англичан для сего служат. И того строенья книг сколь возможно много на Печатном дворе оттиснуть, дабы ценою дешевы были. Тому человеку жалованье против прочих и харчеванье более положено будет. Ведомо нам, что таковой знаток близ тебя, молитвенника благого, найтись может…»