Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Бам-м, бам-м, бам-м… Надрывается Иван Великий, за ним, как подголоски, соседние колокольни: бом-м, бом-м, бом-м, бим-м, бим-м, бим-м….

Галки, вороны, голуби полнеба закрыли — то ли праздник у них, то ли великий переполох. Летят снежные искры с крестов, с крыш, с труб, будто осыпают новобрачных радужным серебром, будто возлагают на них серебряные ризы, сотканные из тончайшей парчи.

И день-то выдался какой — радостный да светлый. Народ облепил Успенский собор, Ивановскую площадь» растекся по храмам Благовещения, Архангельскому и многим другим, ибо храмов в Кремле видимо-невидимо. Глянешь в небо — золотые маковки сверкают да кресты огнем горят… Святая красота в небо просится.

А Торговые ряды на Красной площади знай себе торг вершат. Будто им до царской свадьбы дела нет. Ржут лошаденки, эвон какой-то нехристь вельбуда привел, да не одного, вишь, а целую дюжину. Какая там царская свадьба, коли диковинный зверь на Москве явился. И имячко-то у него подходящее: веле-блуд, сильно-де блудлив.

Всяк своим делом занят. Марфа-сбитенщица не только своего подрядилу выпустила, но и сама со снастью пошла:

— А вот сбитень, горяч да духмян без водки пьян, налетай, честной народ, на мой огород, будет вам приятство, а мне доход!

Завидела Спафария, поманила, угостила сбитнем. Впрямь, хорошо на морозе пьется.

— Пироги подовы, прям из-под коровы!

— Охальник! Нешто можно честной народ таково хулить…

— Честной народ — он сам разберет, — разливается пирожник-весельчак.

И народ в самом деле к нему льнет.

— Пади! Пади! — грозно прозвучало у самых Спасских ворот.

Рынды [16] Рынды — оруженосцы-телохранители при великих князьях и царях России в XV–XVII вв. Набирались из юношей знатного происхождения; рынды сопровождали царя в торжественных выездах и военных походах. царские показались, а за ними стрельцы в воротниках из собачьей шерсти. Верховые с пиками сопровождают царскую золоченую карету. За нею соборное духовенство кадилами размахивают; певчие разливаются на всякие голоса, а уж за ними простой народ.

— Куды?

— Сказывают, в Измайлово…

— Бреши больше! В Коломенский дворец, новодельный. Красы, сказывают, неописанной. Там пировать станут.

— Верно. Нашенские-то бояры туда покатили. Провождать все Крещенье.

Спафарий чувствовал себя в толпе по-сиротски. Ни одного знакомого лица. И вдруг налетел посольский возок, знакомый кучер Илья ухватил его за шиворот, свалил на подстилку. А там уже полно: приказные.

Облапили его:

— В Коломенское катим. Глядишь, и вам отломится.

— Столов понаставили. Ломятся от снеди. Цельные кабаны зажаренные, медведи…

— Шкура сахаром намазана…

— Медком, медком…

— Шкуру, вестимо, долой. Чистые окорока.

— Ох, люба мне медвежатина! Ел ли, Николавра-грек?

— Не приходилось.

— Ну вот; на царской-то свадьбе испробуешь. Там, чай, и жар-птицу подадут на золотом блюде.

— Станет тебе жар-птица дожидаться. Упорхнет!

— Разболтались, мужики. Лба не перекрестите, а мимо святынь едем.

В самом деле, потянулись стены Ново-Спасского монастыря. Усыпальницы князей да государей московских. Народ приумолк, закрестился.

Еще диво дивное миновали: Крутицкое подворье. Сверкает изразцами, словно драгоценными каменьями. Теремки да галдареи — загляденье!

А кругом — снежная равнина с черными толпушками дерев возле черных же, утонувших в сугробах изб, и снег ослепительно бел, как немыслимая драгоценность, сверкающая под солнцем.

— Экая красота! — восхитился один из подьячих.

— Попади сюда ночью — страху не оберешься.

— А что? — простодушно спросил Спафарий.

— Словно божьи светлячки, волчьи глаза горят. Куда ни глянешь — они. Домашнюю скотину караулят, собак опять же. Человека перестали опасаться. Дьявольский зверь: дух железный чует. Коли человек с железом — не тронет. Медведь опять же, росомаха. Днем человека опасайся, а ночью зверя, — заключил рассказчик.

Как-то совсем неожиданно, почти сливаясь с снежной равниной, из горизонта выплыл, становясь все больше, девичий столп храма Вознесенья. И близ него рубленая сказка, цветная, словно бабьи подолы. Среди снега пылали, розовели, голубели, желтели, горели всеми цветами художеств.

Угрюмство, налипшее на лицах, тотчас сдуло. Какие там волки, какие росомахи! Вот она, сказка человечья, вот она, сила людская, кою никакому зверю не одолеть. Расцвели лица под стать теремам, заулыбались.

— Эка радость! Чего только наш русский мужик не сотворит. Из древес, из праха, из земли самой.

— Рукаст да головаст, верно!

— Дай ему токмо волю, — неожиданно сказал кучер Илья. — Он с волею управиться может широко, лестницу в небо взведет, к самому Господу.

— Так тебе Господь и позволил в его небесные владения да без спросу залазить, — засмеялся веселый подьячий Анфим. — Он тебя сбросит — костей не соберешь. Там у него дедушка Илья на страже стоит, моленьями да громами заведует.

— Воля, воля, — пробурчал приказный Анпилогий. — Эвон, взял себе Стенька Разин волю. И что учинил с нею? Разбой да смертоубийство. Вот тебе и воля. Волю надобно в узде держать, ровно лошадь. А без узды да направления она понесет. Да и занесет Бог знает куца: в овраг, в яму, в пропасть…

— Да кто говорит, — примирительно сказал Илья, повернувшись в сторону Анпилогия. — Волею управлять надо по-божески, по-христиански. Тогда она большую силу наберет.

Подъехали к теремам, а навстречу скоморохи да гудочники. Крики, взвизги дудок, ржанье лошадей. Снег возле утоптан, желт от конской мочи и от дымящихся либо закаменелых катухов.

У Спафария голова кругом пошла. Взлез на гульбище, все выше, горкою, и попал в пахучие сени. Травы сушеные к потолку подвешены. Поневоле замедлил шаг, вдохнул в себя пряный запах лета, лугов, цветочных полян. В слюдяные окошки солнце посверкивает; рисует цветные узоры.

Голоса впереди послышались, будто знакомые. И впрямь, Анфим с дружками каким-то чудом сюда пристали.

— Вы откуда? — удивился Спафарий.

— А мы с другого боку. Боков-то у хором — несчетно. Блудили, как ты, гречанин, да вот и встренулись.

— А куда идти?

— А мы сами не знаем. Где более шумства, туда, стало быть, надо править.

А шумство слышалось со всех сторон. Неотчетливо, то вспыхивая, то замирая. Где-то там пировальные столы: аппетитные запахи плыли со всех сторон. Только сейчас он почувствовал щемящее чувство голода С утра маковой росинки во рту не было. Маковая росинка — это образ, а мне подавай сейчас поросенка» Жаренного в собственном соку, я и с ним бы справился.

И он пошел, пошел, втягивая ноздрями воздух, на запах жареного.

Далеко ходить не пришлось. В небольшом дворике меж хоромами стояли простые рубленые деревянные столы, уставленные всякой снедью.