Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Грамота — на гайтане, под рубахою. Греет. Засалилась маленько, пропиталась потом. Зато всегда при нем, греет, напоминает о себе.

— Хорошо на реке. Гнус не достает. А у нас в скиту…

— А вот как пристанем к берегу, как выйдешь, живого места на тебе не оставят.

Живая река. То бурлит средь каменных осыпей, то разливается и несет плавно, то качает, как в люльке, то крутит-вертит меж сдвинувшихся берегов, то разойдется на рукава, и не ведаешь, где лучше плыть.

— Сколь верст еще плыть? — спросил Алексей.

— Мы не верстами меряем — днями. Еще дней двадцать осталось.

Приставали к берегам возле деревень, вылезших на высокий берег. Пили молоко, варили яйца. Народ тащил дичину: глухарей, зайцев, тетерок… За гроши. Глухаря за полушку! Велика, вкусна птица, да ощипать ее — труд великий. С зайцем — проще. На дощанике были умельцы — крутанет ножом, и заяц голый. Знай пеки в костре али жарь в печке.

Сытно ели. Чего в диковину — хлеб. Черный, корка — словно глиной обмазана, усы торчат — тараканьи ли, либо еще чьи-нибудь, поди разбери. Разбирать, однако, некогда было: на хлебец набрасывались жадно, рвали руками, давились…

Зато рыбного да мясного — ешь не хочу. Осетр, севрюга, семга — чего душе прилежит, чего брюхо алчет. Рыба — самая легкая добыча. Удой ли, вершами, мрежею — все добычливо. Жарь, парь, вари, копти — пируют, на дощанике ли очажок, на берегу ли костерок — все к сроку.

Печора несет себе, как ей заблагорассудится. Бей, хлестай, погоняй — все едино: она твоя хозяйка, повелительница. Кажет путнику берега дремучие, с кручами, осыпями, горками и горами. Занятно. Звери непугливые бродят у воды: медведи, росомахи, лоси, олени, кони дикие — кого только нет. И всюду кабанье племя рылом подрывает корни. Человека не сторожится.

Устал монашек Алеша — от безделья устал. Пробормочет молитву — отдал долг Господу. А далее-то что? Скорей бы явиться пред протопоповы очи, поклониться страдальцу и его товарищам, послужить им, каково придется.

— Теперь уж недолго, — говорит старшой, — теперь дня два-три, ежели Печора не взбунтуется, нагону не будет. Окиян-море свой норов оказывает.

Но окиян-море вел себя смирно, путников не трепало. И вот он Пустозерск, острог. Прилепился на островке.

Пусто окрест. Торчит мелкая трава — мох, чахлые кустики промеж него; место безлесное, студеное, тундряное.

Острог с одного боку огорожен, стоят избы: воеводская, съезжая, крепостца, церкви — слава тебе Господи, есть где колена преклонить, — насчитал целых четыре, все деревянные, одна, видно, соборная, Преображения Господня, амбары и амбарушки. Видать, немало понастроено. Есть и кружало, есть, вестимо, и тюрьма.

Где они? Где мученики Христовы? Где отец протопоп, вещун, главный расколоучитель? Скорей бы ему поклониться, снять с тела потную, засаленную грамоту отца Геронтия да осенить его вестью с воли…

Яма, железной решеткою прикрытая. Топчутся возле два стрельца, кривоватые какие-то.

— Чего надоть? — окликнули монашка.

— Поклон привез от верных, — не заробевши отвечал Алеша. — Протопопу отцу Аввакуму.

Им, стрельцам, видно, скучно, рады всякому стороннему человеку — тоже ведь люди, хоть и служба строга.

— Отколь приплыл?

Стал им объяснять монашек, отколь он плыл, а они тех мест не знают — другой край света. Слыхали про Соловецкий монастырь, а где он — толком не ведают.

Рассказал им монашек про монастырь на островах. Суровы те места, да не столь. Море Белое им жизнь дает.

— Задавили воителей за старую веру, архимандрита Никанора и других заводчиков повесили, моих, слыхал, сюда повезут.

— Есть тут место в съезжей, — ухмыляются стрельцы.

— Видать, просторно тут у вас.

— Бунтовщиков пригонят, все веселей будет.

— А не жаль?

— Может, и жаль, да не велено казать. — С этими словами он поднял железную решетку и прокричал: — Отче протопоп, человек до тобя приплыл! — И монашку: — Давай алтын, пущу к нему.

Алеша порылся в котомке, извлек монету и стал осторожно спускаться по ступеням, вырубленным в мерзлой земле. Сырость и смрад охватили его.

Бородатое лицо приблизилось к нему, рука осенила его двуперстием.

— Отколь весть добрую привез, отрок милостивый?

Голос был густой, хриплый, прерывавшийся кашлем.

— Из-под Соловецкого монастыря, отче протопоп, из Олонецких краев. — И с этими словами он достал грамоту и протянул ее Аввакуму. — Молим за тя, мученика и страдальца, за товарищей твоих — старца Епифания, попа Лазаря, диакона Феодора. Молим и денно и нощно, дабы дал вам облегчение.

— Земля промерзла на две сажени вглубь навечно, видно, смерть нас тут настигнет. Ибо человеку да и скоту туг не жить. Царь хотел миловать, велел нас из Сибири отвезть в Москву, да вдруг озверился, гневен стал и повелел нас сюды сослать на верную погибель. Чуешь, каково морозно, сыро да смрадно?

— Чую, отче протопоп, — задыхаясь отвечал монашек. — И зверя здесь сгноить в одночасье можно.

— А мы не звери, мы православные, гибнем за истинную веру.

Неловкими руками, торопясь, развязал Алеша котомку и весь припас вытащил и роздал: хлеб, рыбу, жареного глухаря…

— Спаси тя Христос, — пробормотал Аввакум, — а теперь ступай отсель быстрей, завтрева придешь. Дышать тут нечем.

Монашек на негнущихся ногах стал взбираться вверх по ступенькам, поминутно оскользаясь, хватая струю воздуха, лившуюся сверху.

«Как же они там? — машинально размышлял он. — Как едят, как спят? Неужто государь не сведем о муках, кои претерпевают верные ему люди, богомольцы?»

Он побрел к церкви Преображения и, став перед образами, долго и горячо молился за здравие мучеников веры, за избавление их от неслыханных страданий.

— Проклятый Никон! — вырвалось у него помимо воли. — Да будет ему анафема и в сей жизни, и в загробной. Да ввергнут будет в таковой ад, в коем праведники Божие обретаются ныне — отец Аввакум, старец Епифаний, поп Лазарь и диакон Феодор, страдальцы за старую веру.

И как он ни крепился, слезы брызнули из покрасневших глаз.

— Полно, не баба, — буркнул стрелец. — Все из-за ихнего упорства. Покаялись бы, прощены были. Да ты не серчай, — решил он пожалеть молодого монашка. — Мы их раз в неделю на волю выводим. Там, в ямах-то, срамно да смрадно. Невтерпеж. Хучь и упорные, да приказано их в строгости содержать, а все ж люди. Православного закона. Ходют тут к ним на поклон, издаля плывут, вроде тебя.

— Уж на что наш воевода суров, а все приказал послабление им делать. Все едино, говорит, не жильцы они на белом свете. За веру страдают, уважения-де достойны.

Монашка Алешу била нервная дрожь. Она нахлынула как-то сразу, после того как он выбрался из узилища. Он никак не мог отдышаться и все хватал ртом воздух.