Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— А то как же!

— Тогда вот те конь. Садись.

Спафарий оглянулся. В дверях стоял Благово.

— Доложишь, Петр, коли кто будет спрашивать. Что, мол, увезли меня по указу великого государя Петра Алексеича. Без сроку. Когда возвернусь — не ведаю.

— Зато безопасен будешь. И в чести, — ободрил его Благово. — Я отныне за тебя спокоен, — и помахал ему рукой.

Отряд резво взял с места.

Царь Иоанн Алексеевич, быв вместе со всеми у Троицы, часами простаивал у монастырских святынь. Стукался лбом о раки с мощами, прилипал устали к ликам икон — молил Господа. О чем? Он и сам не знал. Об исцелении от скорбей и хворей, кои в нем копились, несмотря на старания придворных дохтуров и на юродивых целителей, бормотавших круг него свои невнятные заклинания.

Ближние бояре, составлявшие штат царя, кто стукался лбом вместе с ним, а кто посмеивался в кулак. Царь, почитавшийся главным по старшинству, был без царя в голове. Он глядел в рот сестрице — царевне Софье. Власть ее над ним была беспредельною. Глаза, впрочем, были подслеповаты и видели худо.

Число его рождения почиталось счастливым — 27 августа. А вот год… Три шестерки — число антихристово. Правда, по-прежнему — летосчисление велось по-старому — от сотворения мира. А от сотворенья был год 7174.

— Две семерки, внушала Софья, — есть знак благостный.

— Ну? — вопрошал Иван-Иоанн. — Стало быть, Господа я не прогневил?

— Нет, братец, нет, великий государь, — отвечала Софья.

Она то и дело сбивалась на фамильярное, родственное — братец. А надо было вколачивать Иванушке-дураку, что он есть первый великий государь. Первый — то есть главный. Вколачивала, но никак не могла до конца вколотить. Братец был юрод и плохо понимал, что окрест него творится. Одеждам царским в злате и серебре он, впрочем, радовался, как дитя. Радовался бармам, с державою поигрывал: то перекинет ее одесную, то ошую [38] Бармы — принадлежность парадного наряда московских князей и царей, надевавшаяся на плечи. Держава — символ власти монарха; в России — золотой шар с короной или крестом. Одесную — направо, ошую — налево. .

А Софья твердо помнила завет князя Василия Голицына: скорейше женить Ивана. Опыты ее с девкой Варькой показали: женилка у братца справная. И семени точит немало. Но вот плодное ли семя? Варька сего сказать не могла, ибо все у нее было нарушено и ничье семя в ее утробе не давало всходов.

Здесь, в стенах святой Троицы, Иванушка, казалось, позабыл о своих утехах с Варькою. Плоть его укротилась рядом с чудотворными иконами и мощами святителей. Повернуть его в сторону греха плотского Софье никак не удавалось. Все в нем в этой святой обители замерло, все было зачаровано самим божественным духом, источаемым, казалось, не только всею обстановкой монастыря, но и даже каменными плитами, которыми он был вымощен, водою святого источника, которую вкушали все — и монашествующие, и паломники.

А время неумолимо шло. Меж тем как дело это — женитьба Ивана — было безотлагательно. Ее следовало загодя готовить. И распоряжаться этой подготовкою должна была она, Софья. Более некому. Другие сестры не в счет. Разве только тетушка царевна Татьяна Михайловна, самая деятельная из сестер покойного государя Алексея, кою Господь наградил разумом и здравым смыслом. Тетушка, которой Софья поведала о своих планах, всецело их одобрила.

Стали перебирать известных им боярских дочерей, прежде чем, по старинному обычаю, устроить смотрины в Грановитой палате.

— Все на тебя ложится, — молвила тетушка, — он ведь и не разглядит девиц-то как следовает быть. Ты сама должна выбрать да его подтолкнуть.

— Ох, тетушка, знамо дело, я. Все я да я. Знаю — неспособен он, не углядит. А девка-то должна быть здоровая да плодная. Главное — плодная. Как не ошибиться? Как промашки не дать?

— Да, трудненько, — согласилась Татьяна Михайловна. — Глядишь, дерево зелено да здорово, а плодов не родит. И цветет, и пахнет, а все пустоцвет.

— Вот в том-то и беда, тетушка. Коли ошибемся, как переиграть?

— Ну, на сей случай опыт есть. Провозгласить болезною, патриарх и разведет.

— Ох, тетушка, все не так просто. А родители невесты, знатные бояре. Как подымут крик: дочь наша опорочена понапрасну, пущай-де доктора дадут о том подлинное свидетельство. Как тогда нам быть?

— Власть-то наша. Рты замажем, заклеим. Не осмелятся перечить.

— Разве что так. — Софья с сомнением покачала головой. — Как воз вернемся в Москву, надобно тотчас провозгласить смотрины. Выбор-то будет, съедутся отовсюду, дочери боярские да дворянские. Велика приманка.

— Слух-то пустили об Иванушке, что он недужен да слаб головою, — засомневалась было Татьяна Михайловна.

— Да хоть и прокаженный, а все едино — царь. Лестно быть за царем, как бы не был плох. Дочь — царица…

— Третья-то у нас царица будет, — заметила тетушка. — Две царицы-вдовицы, а третья — молодица.

— Мачеха да Марфа Матвеевна, — обмолвилась Софья и при упоминании мачехи лицо ее перекосилось.

— Петруша-то, слава Господу сил, не скоро поспеет, а то была бы и четвертая царица. Диковинно сталось бы: такого на Руси и не помнят.

— А ведь ты права, тетушка, войдет Петрушка в года и женят его нам в пику. Поторопятся. Царица Наталья с князем Борисом смекнут, каково мы замыслили. И потщатся дорогу нам перебить.

— Поздненько хватятся. Дело будет сделано.

Но Софью одолевали сомнения:

— А коли третья царица девок нарожает? Как тогда быть?

— Тут уж, Софьюшка, ничего не попишешь. Разве, что девку подменить. Объявить, что царица родила наследника, да подыскать к тому времени здорового младенца.

— Ну, тетушка, голова у тебя подлинно царская! — восхитилась Софья и кинулась обнимать Татьяну Михайловну. — Я бы не додумалась.

Стихия стрелецкого бунта вымела царствующую фамилию из Москвы. Против воли увлекла она и Софью. А ведь она полагала, что стрельцы вместе с их предводителями у ее ног. Князь Иван Хованский то и дело поступал с ее совета. Федор Шакловитый… О, каким талантом был он некоторое время назад! Он был в ее власти, да и она была под ним. Правда, короткое время. Ее князинька оставался все-таки несомненным властителем и ее дум, и ее плоти.

Стрельцы же молили ее принять правление. Она, разумеется, заставила их приступать с мольбою к ней не раз и не два. А после картинного сопротивления наконец смилостивилась — согласилась.

Но когда и Дума, и патриарх, и царица с царенком Петрушей, и все архиереи все вместе решили удалиться из Москвы, дабы лишить стрельцов законной опоры, дабы и вся Москва, и вся Россия видели, что царский двор, все бояре и все высшее духовенство отступились от бунтовщиков и покинули Кремль и столицу, не желая быть со стрельцами под одним небом, ей, Софье, ничего не оставалось, как выехать вместе с ними. Остаться — значило одобрить бунт, примкнуть к нему. Могла ли она?