Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— Ой, Васенька, любимый, ой, сладко мне, хорошо мне, еще, еще, еще! Сильней же, не бойся! Давай кончим вместях! Ох!

Впервой испытала Прасковья столь великое блаженство. Откинулась она, дыша тяжело и страстно, все еще переживая ту последнюю конвульсию, когда она выплеснула все, что в ней кипело.

Уж и Вася осмелел, приник к ней поцелуями, всю ее обслюнявил. И желанье в нем не угасало, был он, казалось, неистощим. В конце концов Прасковья взмолилась:

— Будет, Васенька, угомонись на сегодня. Все я тебе отдала, что копилась во мне долгонько. Погодим до следующего дня.

Приноровились полюбовники. Еще восемь встреч было у них в башне, пока бабка Агафья не переполошилась.

— Чей-то глаз чую. Бродят округ башни две мамушки, все допытываются: кого ты, Агафьюшка, тамо прячешь? Слышно нам, будто кто-то елозит.

Царица перепугалась. А ну, как выследят, прознают? Не избежать тогда казни мучительной. А срам-то какой! Ох, пронеси Господи, пощади царица Небесная!

Но дело было сделано: заперло ее, перестало отходить нечистое. Стало быть, понесла наконец.

— Очереватела я, Агафьюшка, с твоею помогою. Теперь рожу.

— А родишь ты, матушка-государыня, девицу.

Изумилась Прасковья:

— Как это так?! Откель ты ведаешь?

— А потому так, благодетельница моя, что желанье твое все пересилило, все победило, и была ты починщицей всему. Таковая твоя страсть есть женская, она мужескую превозможет.

Так оно и вышло. На пятый год своего замужества, в марте 1689 года, царица Прасковья благополучно разрешилась от бремени. Все то время, которое она носила, сомневалась, плод ли. Было однажды похожее, рассказывала бабке, как два года тому назад пучило у ней живот с год, царю даже сказалась: брюхата-де я, а потом все прошло.

Родила царица дочь. По сему поводу заблаговестил Иван Великий, его тезка Иван малый не чуял ног от радости. С недовольною миной поздравляла ее сестрица — царевна Софья.

— Чаяла: принесешь ты сына, — буркнула она. — Хорошо, хоть плодною сказалась.

Крестил патриарх в Чудовом монастыре. Восприемниками были тетушка Татьяна Михайловна и братец Петруша, царь вторый. Дали новорожденной имя Марья. А спустя три недели в Грановитой палате накрыли столы, царь давал застолье во значение рождения дочери. Патриарх благословил всех сидящих и блюда, патриарший канонарх благолепно читал Псалтирь, пили за здравие новорожденной, ее родителей и родичей…

Щедро наградила царица бабку Агафью. Оба Василия — виновник и его сотоварищ — получили по бархатному камзолу. Было замечено, что царица более отличает Васю Юшкова, но и Вася Татищев не оставался внакладе, а потому соглядатаи не придали этому значения.

Так и пошло: царица чреватела и рожала, почитай, каждый год, бабка Агафья копила золотые, Вася Юшков распрямился и был горд. Следующей была Федосья, за ней последовала Екатерина, а за Катею — Анна, чья судьба чудесным образом вознесла ее на самый верх. Она была самой нелюбимой из дочерей — рано запрыщавела, сторонилась матери, росла нелюдимкою.

Царевна Софья выражала свое недовольство:

— Носишь, носишь, а что приносишь? Опять девку. Напрягися хоть раз: мужик нам нужен.

— Да что я могу, любезная сестрица, — неумело оправдывалась Прасковья. — Разве ж на то моя воля? Что Господь посылает, то я и приношу.

— Да и ты, братец Иванушка, хорош: семя твое бабское. Хоть займовай у другого, который пошибче тебя.

Хихикал царь Иван:

— Что ты, что ты, сестрица, неможно это — семя займовать.

— Дурень чертов, — буркала Софья хоть и в сторону, да все едино слышно было.

Не мог Иван угодить Милославским — это она понимала, оттого и бывала не в себе. Лелеяла надежду, каждый раз ждала с нетерпеньем. И каждый раз одно и то же.

Как же быть? Похоже, рушилось все, на что она уповала. Могла бы, напустила бы на Прасковью мужика здорового, чтоб уж наверняка накачал наследника. Так ведь никак нельзя.

Знала бы, что был у Прасковьи полюбовник. Да только еще не дозрел до мужика.

В глазах царицы Натальи застыл, казалось, вечный испуг. Кремль, его дворцы, терема и хоромы, его храмы и монастыри, стал опасен. В нем безраздельно хозяйничали стрельцы.

Внешнее почтение, оказываемое ей, не обольщало. Первая молодость минула, она стала чувствовать себя старой в свои тридцать пять лет. Старой, много видевшей и много пережившей, словно успела она прожить не одну жизнь. Супружество было ярким, но коротким. Овдовела двадцати пяти лет. С той поры нити седых волос мало-помалу обратились в пряди. На ее глазах растерзали любимого дядю, вскормившего и воспитавшего ее, мудрого наставника и благодетеля Артамона Матвеева, братьев Ивана и Афанасия. Она видела их смертные муки и кровь, кровь, реки крови. Это было так страшно! Еще и потому, что дико, нелепо, несправедливо, без вины. Озверелые стрельцы глядели на нее налитыми кровью глазами, жаждою новой крови. Она прижала к себе сына Петрушу, окаменев от ужаса. Ей казалось, что в своем слепом безумии они кинутся и на нее… На них. На сына.

Не кинулись, слава Господу и Богородице-Заступнице. С той поры она возненавидела Кремль с его дворцами и теремами. Но те же стрельцы караулили все входы и выходы. Цари, царевны и царицы стали их заложниками. Они были символами власти, их власти. Вырваться из Кремля стало ее мечтою. Бог знает, что они надумают, эти стрельцы. Их наставляла царевна Софья и ее братец Иван Милославский, великий ненавистник Нарышкиных, человек злобный, коварный и жестокий.

Хоть Петрушу и провозгласили царем, она боялась за него. Мало ли что взбредет в голову Софье-правительнице, каковой она на правах старшей беззаконно себя провозгласила. И бояре… Дума с этим как-то бездумно согласилась. Да, Дума была бездумной, безвластной и бессильной. Все решали горлопаны-самозванцы из дворян и стрельцов. Даже стрелецкие начальники уступили бесчинникам и бесчинству.

Софья ее ненавидела. Царица читала эту ненависть в ее глазах, в ее словах, обращенных к ней, даже в ее жестах. Извела бы она мачеху, да как? Пробовала, говорят. Не знала царица Наталья, что ее комнатные девки доносят Софье все, что в царицыных покоях говорится, что творится. Тучная, низкорослая царевна с непомерно большою головой и кривоватыми ногами была шестым дитём ее покойного мужа. Гляделась она старше Натальи, хоть и была на шесть лет ее моложе. Царица была стройной, легконогой, высокой, с голосом звонким и чистым, с живыми черными глазами. Ею любовались, и царь Алексей неспроста остановил свой взор на ней на смотре невест, боярышень из лучших семейств.