Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

Так что Михаил ждал невесту и с досадой, и с опаской. Хоть и уверяла матушка в ее прелестях, все ему казалось, что Анна непременно будет похожа на редькоподобного и редкозубого покойного своего батюшку. Да еще как раз тогда пришел в Тверь писаный свиток речистого женоругательного причетника [57] Автор имеет в виду знаменитый памятник древнерусской литературы XIII века «Моление Даниила Заточника», вопрос об авторстве этого произведения спорен. Из послания известно лишь, что некий молодой человек разгневал князя Юрия Владимировича Долгорукого, был заточен на озере Лаче и просил князя о милосердии. По сильным высказываниям в адрес женщин и приближенных к князю людей можно судить о том, кого Даниил считал виновником своего несчастья. . Причетник тот — то ли монах, то ли боярский холоп именем Даниил — молил в том списке о милости Михайлова деда, князя Ярослава Всеволодовича. Неведомо от какой великой обиды и скорби, но главный гнев тот Данила обратил против женщин — источника и сосуда всяческого греха.

«Блуд из блуда для того, кто поимеет жену ради прибытка или же ради тестя богатого!.. Лучше уж вола видеть в дому своем. Лучше уж мне, — писал причетник, — трясцою болеть. Трясца потрясет, да отпустит, а зла жена и до смерти сушит…»

Острословием своим да злоязычием переяславский Данила мог и от любой жены отвратить, а не то что от той, какой сердце само заранее противилось: «Ни птица во птицах сыч; ни в зверях зверь еж; ни рыба в рыбах рак; ни скот в скотах коза; ни холоп в холопах, кто у холопа работает; ни муж в мужьях, кто жены слушает…»

И с перечесом свербящим он жен сравнивал, и других слов он для них гораздо много нашел. Так что, уверившись в писаных словах того причетника Даниила, несмотря на утешения матушки, Михаил ничего доброго для себя от той свадьбы не ждал.

А матушка еще и нарочно, будто игру затеяла, все сделала, чтобы Михаил до венца не увидел невесты, чтобы уж открылась она ему во всей прелести, лишь став женой. Зато и память о том, как увидел он Анну, вовеки, до самой смерти в сердце Михаила пребудет…

После того как владыка Симон соединил их руки над аналоем, Анна не упала к его ногам, как требовал того обычай и как делали то другие врачующиеся жены, но тихо, медленно опустилась перед ним на колени, склонила голову к самым его сапогам, обнажив шитый золотом подзатылень, из-под которого, заплетенные алыми лентами в две косы, вились долгие, светлые, как пшеничное поле, волосы. В том, как склонилась она перед ним, было столь же покорности, сколь и достоинства равной. Как требовал того обычай, Михаил на мгновение укрыл ее голову длинной полой кафтана, затем, склонившись, помог подняться и только тут посмотрел ей в глаза. Она их не опустила, а так же открыто глянула в лицо суженому ей князю, о котором слышала много, да знала мало. Опушенные темными густыми ресницами глаза ее в золотом полумраке храма сначала увиделись Михаилу совсем черными. Видно, от той глубины и густоты эмалевой сини, которая потом так поразила Михаила, что по утрам он бывал непокоен, покуда не погружался в синь княгининых глаз, словно в летнюю воду. В разлуке не груди и темные, жаркие, потайные воротца жены мучили в снах Михаила, а эти глаза, всегда умевшие быть такими, какими он хотел их увидеть. Равно они могли быть ликующими и печальными, но всегда оставались безмерно доверчивы, будто от жизни с князем Анна не ждала ничего, кроме счастья…

На храмовой паперти, полной празднично разодетых бояр, свадебных служек — свечников, постельничих, мовников, каравайников, трубников и накрачеев [58] Мовниками называли банщиков, накрачеями — музыкантов. , — владыка Симон, приняв хлеб из рук княгини Ксении Юрьевны, разломил его на две равные части и подал Михаилу и Анне. В пронзительной тишине, когда вдруг стали слышны дальние и самые тихие звуки, под взглядами всей Твери ели они тот хлеб, сами становясь крохами того единого каравая…

А потом была ночь. В головах постели, уложенной на тридевяти снопах, горели свечи под образами. На другом поставце с караваями, глыбками сыра и перепечей [59] Перепеча — печенье. горели иные свечи — венчальные. На поставце же стояло двенадцать сосудов с разными медами, ковш и чарка без ручки и без носка, единая для него и для нее. Еще на одном столе, изукрашенные серебряной чернью, стояли две мисы — одна для ее ночной кики, другая для его постельного колпака, в ногах еще один стол для снятой одежды, и надо всем — последний высокий столец, с блюдами, горевшими золотом от свечного огня, куда молодые, помолясь перед встречей, бережно опустили снятые друг с друга нательные кресты и мощевики [60] Мощевиком называли узелок с чудотворными иконами, который носился вместе с нательным крестом. .

Всю ночь, не давая округе спать, призывно, бешено ржали и рвали узду привязанные во дворе у подклети трехлетние ярые жеребцы, чуя манящих кобылиц, привязанных здесь же, лишь в некотором от них отдалении…

А потом была еще одна ночь, и еще, и многие, многие ночи.

И странно, но каждая ночь с ней не походила на предыдущую, и бывало, что целый нескончаемо долгий день он ждал того ночного, тихого часа, когда в высокой светлице ее терема они останутся наконец вдвоем. Все Михаилу в ней было мило: и то, как костяным гребнем перед зеркалом она разбирала на пряди густые, тяжелые волосы, и то, как пытливо говорила с ним обо всем, пытаясь понять его душу, и то, как смеялась, и то, как грустила, и то, как сердилась, и даже то, как по-детски, всегда смущаясь после утехи, едва касалась пола маленькими точеными ножками, будто летела над ним, спеша укрыться за парчовой опоной, где стояли у нее водолеи с травяными настоями да лохань серебряная для омовения…

Думая о жене, об одном молил Михаил: чтобы Господь сподобил ее понести, дал им дите, да о том, чтобы, покуда он жив, не иссякла бы для него щедрость неутолимых прелестных милостей Анны.

Пятый уж год жили они бок о бок, а Михаилу все ее не хватало, все было мало, и сейчас он вдруг с мучительной истомой желания подумал, как было бы славно подхватить ее на руки, усадить на коня и умчаться с ней от ловчих, бояр и окольничих в Закольский Стан, Аннушкино сельцо, подаренное ей Ксенией Юрьевной на «вскрыванье». А там приказать нанести в повалушку медов, сыру и овощей, да чтоб притворили ставенки и уж до следующего утра не будили.

От жарких мыслей Михаил Ярославич по одну сторону дуба даже утробно ухнул, на другой же стороне неохватного дерева раздался чуть слышный, подавленный и закушенный зубами лукавый смешок Анны Дмитриевны.

Заливистый лай выжлей, рассеянный по всему лесу и доселе блуждавший в дальней дали, наконец определился в один слаженный гон и потихоньку стал приближаться. Чертя по лесу среди дерев крюки и зигзаги, затрещали сороки, предупреждая всех об опасности. Отгоняя вольные мысли, Михаил Ярославич заставил сосредоточиться себя на охоте. И вовремя.