Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

А то, что дожди мокры, а солнце сухо и горячо и трава в заливных лугах такая, что не промнешь, и то не великое счастье?

«Господи, благословенно имя Твое, благословенно и то, что счастья и горестей Ты отсыпаешь каждому полною мерою, сколько по силам ему принять…»

Жизнь князя, будто река, вошла в русло, определив берега. Один берег низовой, где Тверь, Анна, матушка, сыновья; другой — крутоярый, на котором вся Русь. Низовой берег как оберег, что хранит от беды; плесы его с вечно горячим песком желты и золотисты от солнца, лужайки мягки и зелены от травы, приманчивы и укромны опушки и рощи, вода возле него и та синей и прозрачней. Крутоярый берег угрюм, неприступен, обрывист и ветропродувен, издали кажущиеся безобидными кустья вблизи непролазны и колючи, как тернии, вечная на нем тень и тьма, в коей люди теряют друг друга, и даже вода у крутоярого берега черна от омутов и пенна от бездонных круговоронок… Как ни приветлив один и ни мрачен другой, однако и реке всей водой к одному берегу не прибиться. Михаилу Ярославичу уже не уйти из них, куда бы ни привели они бегучую воду его жизни.

Скоро уж год, как свершилось тайное его упование. Умер Даниил Александрович, открыв ему путь к большому великокняжескому столу.

Теперь до обретения законной и полноправной власти над Русью ждать оставалось недолго: великий князь Андрей Александрович плох был на Городце, как сказывали о том.

…А пир тем временем своим чередом и плавно катился к концу. На дворе еще топотали самые старательные и усердные в празднике, однако запевки слышались уж издали и сразу со всех улиц, которые разбегались от княжьего терема на все стороны. Долгий, счастливый день, обежав солнцем круг, завершался, и на душе князя было покойно и радостно, как редко бывает у тех, кто мудр и под ношей.

— Спаси Бог вас, бояре, что не погнушались хлебом моим, что со мной да с княгиней разделили, как свою, нашу радость, — поднявшись, поблагодарил князь бояр и неожиданно для самого себя добавил: — Братья! Знаю, за меня жизни не пощадите.

— Так! — закричали в ответ.

— Но и вы знайте, что и я не токмо ради себя живу, жены своей и детей, а и для вас.

— Так! — согласились бояре.

— Знайте, как вы жизни для меня не жалеете, так и я не пожалею ее за вас и за Тверь!

— Знамо! Ведаем! — ответили ему.

А боярин Шубин, выступив вперед, бойко поправил князя:

— Поди уж, за Русь, Михаил Ярославич!

Михаил Ярославич недовольно дернул плечом:

— Живых прежде времени не хоронят. — Но увидев, как искренно смутился Шубин, не сдержался и улыбнулся: — Али нам за Русь жизни жалко?!

Проводив бояр, отпустив княгиню, заспешившую к сыновьям, Михаил Ярославич вместе с Ефремом Тверитином и Помогай Андреичем спустился во двор. Некоторые из оставшихся заядлых опивников все еще толклись во дворе, не в силах поверить, что дарованный праздник кончился. Но столы были уже пусты, да и их разносили. При виде князя мужики закланялись в пояс, нестройно, но истово попытались вновь его славить, однако Тверитин их усовестил и велел идти по домам. Воодушевленные, они покинули княжий двор.

Сам не ведая для чего, видно уж, чтобы завершить этот день особенно, Михаил Ярославич направился к голубятне.

Новая голубятня, поставленная для сыновней забавы, была выше и краше прежней. Будто золотистой свечечкой тянулась она в небеса и горела под солнцем чешуйчатой, выкрашенной в разноцветье, нарядной кровелькой. По лесенке с резными балясинами, с узкими, ухватистыми перильцами, со ступенями, рассчитанными под детский шаг, князь поднялся в верхнюю клеть, покоившуюся на высоких резных сосновых столбцах. За ним, кряхтя, полез и Помога. Двинулся было к лесенке и Ефрем, но князь уже сверху остановил Тверитина:

— Внизу останься. С земли гнать будешь. Умеешь ли? — засомневался Михаил Ярославич.

— Как не уметь, — обиженно ответил Ефрем.

Как и на всякой голубятне, на княжеской было пыльно от той мельчайшей, будто толченой, пыльцы, какую, перелетая с места на место, то и дело гоняют птицы. Пыль та клубилась переливчатыми, радужными искринками в розовых косых лучах уже закатного солнца, проникавших через единственное окно. От той пыльцы засвербило в носу. Однако чихнуть все не удавалось, и князь, подобрав с полу сброшенное перышко из подкрылка, пощекотал им в носу. Чох потряс и саму голубятню, и голубей, забивших крыльями, — как глухари, схваченные на лове петлей.

— На здоровье, Михаил Ярославич! — откликнулся снизу Тверитин.

Нагретая за день кровля дышала жаром. Горько пахло иной, не человеческой жизнью, в которой были и свой порядок, и свой уют, и своя чистота. Несмотря на жару, дышалось на голубятне вольно. А когда Помога распахнул оконце и растворил дверцу на выгул, и вовсе будто проняло сквозняком, хотя на дворе стояла ласковая жарынь.

Потревоженные голуби, наладившиеся было на сон, недовольно, обеспокоенно запорхали по всей голубятне, задевая крылами людей.

Оглядев птиц, Михаил Ярославич выбрал белую голубицу, поймал ее и привычно, пропустив тонкие сиреневые лапки с ласково-колючими коготками меж мизинным и безымянным пальцами, сжал ее в ладони. Тельце ее было жарко и трепетно, сердце колотилось бойко и скоро, попадая ударами прямо в ладошку. Голубица недоверчиво поворачивала, отстраняла головку набок, будто разглядывая и оценивая того, кто ее словил. По руке-то хозяина она не признала.

И то: уж и не вспомнить, сколь лет не поднимался Михаил Ярославич на голубятню. А на новой-то и вовсе ни разу не был.

Голубка затихла в руке и даже уютно, по-свойски приклонилась головкой на край ладони. Зато на полу, у самых ног князя, заходил, выписывая круги и ярясь, тоже белый разлапистый голубь, будто звал человека с собою сразиться. Кружа, он распускал то одно крыло, то другое, закидывал голову и грозно раздувал мягкую шейку.

— Ишь ты, ишь ты, рьяный какой голубок! — засмеялся Помога и поймал его широкой ладонью. Голубь не смирился, но, крепко сжатый, не имея возможности как следует клюнуть, люто щипал клювом руку Помоги, — Ишь ты… — не переставал дивиться ему Помога.

Иные голуби: сизые, белые, крапчатые, разномастные, коротколапые, мохноногие, голенастые, сорокистые — с длинными клювами и острыми крыльями, с хохолками и без, уже не обращали на людей никакого внимания, о чем-то своем, вечернем перекликались серебряными горлами, в которых словно катались зернышки: грл-угл, грл-угл, грл…

— Хорошо, — тихо сказал Михаил Ярославич.

— А то… — тихо откликнулся Помога Андреич.

Опустившись на низенькие скамейки, еще посидели средь голубей, неспешно говоря о житейском.

Помога Андреич за эти годы успел еще оплешиветь, так что волос у него осталось лишь на то, чтобы выглядывать им из-под шапки, успел еще раздаться телом и еще подобреть лицом — морщины и те не прямо, а волнисто резали его лоб, успел и высветлиться когда-то синими, будто у девки, глазами… Да много чего успел за эти годы Помога Андреич. Не раз водил он тверские полки на литвинов и многие в том успехи имел; вместе с новгородцами и великим князем Андреем три года тому назад ходил к устью Охты воевать у шведов неприступную крепость Ландскрону… Между походами успел овдоветь и успел же в другой раз жениться. Одно было скверно: и с первой, и со второй женой оставался Помога бездетен. Отчего-то Господь не давал ему милости быть отцом. Хотя, наверное, во всей Твери более чадолюбивого мужа и не сыскать.