Николай Алексеев - Татарский отпрыск

Старик закончил речь среди глубокого безмолвия присутствующих. Марья Васильевна стояла, склонив голову, только изредка поглядывая на мужа, и речь ли так подействовала на нее или же просто сердце ее искало успокоения, только Данило Андреевич, еще недавно чужой для нее, уже не казался ей теперь таким. Она понимала, что связана с ним крепкими узами, и ей хотелось найти в нем друга, с которым бы она могла легко и без боязни совершить тот трудный житейский путь, о котором говорил старик.

Окончив речь, старик "выдал" молодую мужу.

— Поди сюда, Данило, — сказал он князю, взяв за руку молодую, — вот жена твоя, возьми ее, — и он передал Марью Васильевну в объятия мужа.

Молодых повели в сенник.

А уж в сеннике приготовлена на ржаных снопах брачная постель.

Двадцать семь снопов положено, поверх их перины настланы и накрыты простынями атласными. В головах постели поставлена кадь большак с пшеницей, в ней свеча восковая воткнута и зажжена, в ногах кадь такая же с ячменем, по бокам кади с рожью.

У входа в сенник молодых осыпали хмелем, и дверь за ними плотно заперли.

Поезжане начали по домам собираться, а дружка, вскочив на коня, стал разъезжать вокруг сенника с обнаженной саблей в руке, чтобы кто-нибудь не потревожил молодых или колдовства, какого не учинил.

Наступил тот час, которого так страшилась Марья Васильевна: молодая осталась наедине с мужем.

В первую минуту неловко чувствовали себя молодые.

Князь сел на постель и, покручивая шелковистый ус, молчал и украдкой поглядывал на свою красавицу жену. Марья Васильевна остановилась у порога, словно боясь сделать шаг дальше, и, вся трепеща, боялась поднять глаза на своего мужа, со страхом ожидая, что вот-вот раздастся его голос, властно зовущий ее к себе. Однако молчание длилось. Тишина нарушалась лишь изредка легким потрескиванием свеч, воткнутых в кадях с зерном. Неподвижное пламя свечей обливало комнату ярким светом.

— Мария Васильевна… то бишь, Мария, ты и взглянуть на меня не хочешь… Неушто уж так я не люб тебе? — раздался тихий голос Данилы Андреевича вместо ожидаемого молодой боярыней сурового призыва.

Марья Васильевна не отвечала, только, подняв очи, глянула на мужа. Ее глаза встретились с глазами молодого князя, и она прочла в них словно упрек себе. В них не было видно гнева, очи князя с кротостью и любовью смотрели на нее. Марья Васильевна, словно стыд почувствовала за свою холодность к мужу.

"Нешто он виноват, что меня разлучили с милым?" — подумала она и, подойдя, села рядом с ним на постель. Радостно блеснули очи молодого князя… А эти очи были не хуже глаз Андрея Михайловича! И они, как те, могли грозно сверкать, когда гнев загорался в груди, и они могли теплою ласкою нежить свою любушку, кротко глядя на нее из-под тонких полукруглых бровей. Да и красою Ногтев не уступал Бахметову, хоть был ростом пониже, зато постройней, а его золотые кудри, волной воздымавшиеся над высоким лбом, чуть ли не получше были темных кудрей Андрея Михайловича.

— Что ж ты не промолвишь словечка в ответ мне, голубка моя? — продолжал Ногтев, видя, что Марья Васильевна не отвечает. — Больно не люб я тебе? Молви! — и словно тоска послышалась в голосе князя.

— Люб ли — того не могу я сказать… Сам ведь знаешь, до свадьбы тебя я раз-другой лишь видела только… А не люб, почему ж? Ты мне не ворог и зла не сделал… За что ж не люб, — ответила Марья Васильевна, потупив глаза.

— Стало быть, ни то, ни другое, — вздохнул князь. — А ты мне люба… Ох, как люба! Ты говоришь, меня всего раз или два видела, а я тебя много раз видел, только ты меня не примечала, али не хотела приметить. Помню, не раз я во время обедни али всенощной вместо икон святых смотрел на тебя, и казалось мне, что, то ангел с небес на землю спустился да обратился в девицу красную. И сердце билось сильнее у меня в груди, когда я глядел на тебя, бывало… А кончится служба, уйдешь ты домой с матушкой, и такая тоска нападет на меня — света Божьего не взвижу! Не понимал я тогда, что со мной творится. Был, кажись, раньше молодец как молодец, ан вдруг, словно девица, затосковал, закручинился… Думал, скажу прямо, не порчу ль какую на меня навели… К ворожеям обращался, чтоб избавиться… Поили они меня разными зельями, гадали и так и сяк, а тоска моя все сильней и сильней становилась… А знахарки баяли — порча! Только одна мне глаза открыла, погадала и молвила, что тоска моя от очей девицы лазуревых идет… Тут и я догадался, от кого идет моя кручина. Понял все, а сватов созывать боязно: вдруг не примут, тогда еще горше… Кабы не царица, не знаю, как бы все и кончилось… Теперь же, слава Богу, все слажено!.. Я прежде и помыслить боялся о таком счастье и радости! — говорил князь, с восхищением глядя на красавицу жену. — Только, — добавил он мрачно, — мне и радость не в радость будет, коли ты меня не полюбишь! Скажи, родная, голубка моя, скажи, полюбишь ли ты меня?

— Коли ты муж мой, нешто могу я тебя не любить?

— Ах, не то, не то! Полюбишь ли, спрашиваю, не как мужа своего, а как своего милого, вот о чем я спрашиваю?

Марья Васильевна не знала, что ответить ему: сказать правду — значило огорчить его, а солгать совесть мешала. Она раздумывала и медлила с ответом.

— Ты не отвечаешь, — произнес Ногтев, видя ее молчание. — Молчишь, стало быть, не знаешь, как мне ответить… Я понимаю — тебе тяжко сказать, что не полюбишь меня. Что же делать! Насильно мил не будешь! Такова, знать, воля Божия! Знать, счастье мне на роду не написано! — печально добавил князь и поник головою.

Воцарилось тягостное для обоих молчание.

— Знаешь ли, что та ворожея, — продолжал Данило Андреевич, помолчав, — которая узнала, откуда моя тоска идет, еще кое-что предсказала и правду, вижу, молвила истинную! Знать, та знахарка не обманчивая, и наука ее подлинно от Бога идет… Ворожея та Ведуньей прозывается, стрельчиха, вдова… Слышала о ней, чай?

— Да, слыхала, — коротко ответила Марья Васильевна, погруженная в свои думы.

— Так вот эта самая Ведунья всю судьбу мне открыла…

Сказала, что женюсь я на той девице, по которой сердце мое тоскует, а только у той зазнобы моей есть уж милый, и долго она того милого не забудет, а меня полюбит ли когда, то еще бабушка надвое сказала! Вот оно теперь и сбывается! Э-эх, доля моя горькая! — тряхнул князь золотистыми кудрями, и тяжко, тяжко, видно, было у него на душе. Жаль стало его Марье Васильевне.

"Ишь, тоскует, болезный! Кабы могла бы полюбить, полюбила бы его… Кроткий он, видно, добрый… Скажу ему все, без утайки, как есть, может и полегчает у него на сердце… К тому же и таить от мужа своего что-нибудь — грех".

— Слушай, муж мой, Данило Андреевич! — тихо начала она, — не хочу таить от тебя. Зачем скрывать али обманывать — правда все же лучше кривды… Не потаю… верно сказала тебе Ведунья; есть у меня милый, и любила я его больше жизни своей, и теперь люблю… Виновата ль я? Сам знаешь — сердцу не прикажешь…