Николай Алексеев - Заморский выходец

— Милый! Любимый! — услышал он страстный шепот.

Он забыл все — забыл, где он, забыл Таню, непобедимая страсть охватила его. Он сжал боярыню в своих объятиях. Теперь он уже не слышал ее страстного лепета.

Головная боль у Тани утихла. Еще лихорадилось, но уже у боярышни отпала охота лежать. Ее тянуло к Марку. Она поднялась с постели, закуталась в плат и спустилась из терема. Когда она приближалась к светлице, из-за дверей доносился голос ее мачехи, поразивший боярышню своей интонацией.

«Словно хмельна она», — подумала Татьяна Васильевна и отворила дверь.

Отворила и остановилась на пороге, как прикованная, пораженная, похолоделая от ужаса. Она увидела сидевших на скамье Марка и Василису Фоминишну в объятиях друг друга.

У боярыни был торжествующий вид, и она смотрела на падчерицу с насмешливой улыбкой. Кречет-Буйтуров повернулся к дверям и увидел невесту. Лицо его приняло пристыженное выражение. Он понурился и схватился руками за голову.

Вдруг он вырвался из объятий боярыни, подбежал к Тане, упал перед нею на колени.

— Прости!.. — забормотал он. — Не знаю — бес, чары попутали… Не бывать счастью!.. Ох!

Это «ох» прозвучало отчаянным стоном.

Потом он бросился к выходу.

— Стой! Марк! Родной, куда! — остановила его Василиса Фоминишна.

Лицо молодого окольничего злобно исказилось.

— Прочь! Разлучница проклятая! Убью! — прохрипел он и, оттолкнув от себя боярыню, выбежал в сени.

— Нет, Марк… Этого не может быть… Ты мой, мой! — бежала за ним и кричала красавица.

Но он ее не слушал, спустился с крыльца, перебежал двор и скрылся за воротами.

— Марк! Марк! — несся вслед за ним отчаянный призыв Доброй.

Она хотела было спуститься с крыльца, но вместо этого прислонилась к стене и заломила руки.

— Ушел! Ушел! — прошептала она.

Этот шепот способен был оледенить душу.

Вдруг она разразилась неистовым хохотом.

— Мой! мой! Ха-ха-ха! Никто не отнимет! Ха-ха!

Этот смех был ужаснее слез. И долго звучал он по опустелому дому, а когда он затих, вместо боярыни Доброй стояла в сенях у крыльца другая женщина, мало ее напоминавшая, с бледным лицом, с растрепанными, выбившимися из-под кики волосами, в которых блестела седина, с дико блуждающими глазами. В это же время наверху, в светлице, тихо плакала Таня. Она сознавала, что жизнь ее разбита. Ее сердце было переполнено горем; надеждам не было места. Жить — казалось ей — значило мучиться. Недаром же она, упав перед иконой, жарко молилась:

— Пошли, Господи, мне смерть поскорей!

Борис Федорович Годунов был немало изумлен, когда ему однажды ранним утром доложили о приходе окольничего Марка Даниловича. Он велел его немедля звать.

— Здоров, а что?

— Да уж больно ты что-то с лица спал и побелел.

— Не от нездоровья это… — с тяжелым вздохом промолвил Марк Данилович, а потом добавил: — я к тебе с просьбой, Борис Федорович.

— С какою?

— Дозволь уехать. Опять за море.

— Да что это ты вздумал! А как же свадьба?

— Свадьбе не бывать! — печально ответил Марк.

Годунов даже привскочил от удивления.

— Да что ты говоришь? Как не бывать?

— Так, не бывать.

— Разлюбил невесту, что ль?

— Пуще прежнего люблю.

— Кажись, ты меня морочить хочешь. Сам горевал прежде, что сватовства не приняли, а теперь на!

— Изменилось все ныне.

— Да что случилось?

— Борис Федорович! Будь отцом родным! Не спрашивай, не терзай сердца моего! Одно скажу, нельзя мне теперь жениться на Татьяне Васильевне — совесть зазрит. Ах, кабы ты знал, Борис Федорович, что на душе у меня делается! И не знаю, что со мной такое сделалось — чары какие-то обуяли!.. Теперь жениться мне на Тане — свершить грех великий.

— Ничего понять не могу! — пожав плечами, сказал Годунов.

— Прикажешь все сказать, я должен буду сказать все, но только лучше не приказывай.

— Бог с тобой! Не хочешь говорить — не неволю. Так уехать хочешь за море? Надолго?

— Не знаю… Может, и навсегда.

— Ну уж это не дело! Как ла свою родину не вернуться? Жаль, жаль, что уезжаешь! Остался бы!

— Нет, Борис Федорович, не могу — останусь здесь, изведусь.

— Эх, Марк Данилович! Чудной ты человек! Бог с тобой, поезжай, коли такая охота!

— Спасибо, Борис Федорович.

— Зайдешь еще проститься?

— Я ведь живо махну. Лучше уж сегодня и распрощаемся.

Когда Годунов прощался с Марком, на глазах приятеля блестели слезы.

— Эх, Марк Данилович, не того, признаться, я ожидал от тебя! — промолвил он.

— Что делать! Не я виноват, судьба всему виной, — ответил молодой окольничий.

От правителя Кречет-Буйтуров зашел к Топорку.

Тихон Степанович, по-прежнему веселый и добродушный, радушно встретил его. Разговор между ним и Марком несколько напомнил недавнюю беседу Кречет-Буйтурова с правителем. Подобно Годунову, Топорок очень удивился отъезду Марка Даниловича, пустился расспрашивать, почему приятель раздумал жениться. Отвечал ему Кречет-Буйтуров почти так же, как и Борису Федоровичу. Когда расспросы кончились, он сказал:

— Хочу я тебя попросить кое о чем.

— Рад сделать, коли смогу.

— Жаль вотчину оставить без хозяйского глаза. Там я завел и то, и другое, все это без меня порушится. Просить хочу, не присмотришь ли за вотчинкой? Владей ею, как своей… Коли не вернусь через десяток лет, бери ее совсем себе.

— Ой, как же это так!

— Да что ж? Не вернулся я, стало быть, вотчина мне не надобна. А на тебя я положиться могу, что ты заведенных порядков не нарушишь.

— Ну, вестимо! Как ты завел, так все и оставлю.

— Вот этого-то мне больше всего и охота. Возьмешься — спасибо тебе скажу большое.

— Мне тебе надо спасибо сказать — этакий доходище ты мне в руки даешь!

Таким образом приятели сговорились.

Через четверть часа после разговора с Топорком Марк Данилович стучался в одну из келий Чудова монастыря. Когда дверь отворилась, его встретил сильно поседелый старик-монах с худощавым, спокойным лицом.

— А, Марк! Навестить пришел? Спасибо! — промолвил старик.

— Проститься пришел, дядюшка, — ответил тот.

Старик этот был не кто иной, как боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров, превратившийся в инока Савватия, забывший былые, прежде им столь любимые, мирские удовольствия и заботы и нашедший в тихой обители покой для сроей потрясенной горем души.

Александра Андреевича Турбинина, который жил в материнском доме, со времени погибели Кати, настоящим затворником. Оставаясь в миру, он жил монахом; горе превратило цветущего юношу в старца. Целью жизни и утехой его было добро во всех видах. Его имя на много верст в окружности произносилось с благоговением. После тяжких бед и Степан Степанович и Александр Андреевич нашли свое счастье, нашли не там, где искали.