Николай Алексеев - Игра судьбы

Свияжский медленно сложил письмо, бросил его в ящик письменного стола и, пожав плечами, сказал:

— Не могу не подивиться просьбе твоего отца. Он — человек почтенный, слов нет, но… Да ты сядь, устанешь, дружочек, стоять-то.

Александр Васильевич, до сих пор переминавшийся с ноги на ногу, неловко присел на край стула.

— Теперь слушай меня хорошенько, ангельчик, — продолжал старик. — Во-первых, запомни хорошенько, как я уже говорил, что я тебе такой же дядя, как и китайский император, хе-хе. Твоему отцу с чего-то вздумалось меня даже братцем называть. Диву подобно! И все это отчего? Да только от того, что троюродная сестра моей первой жены, покойница, всю кашу заварила. Да нет, ты примечай: даже не моя троюродная сестра, а моей первой жены, вышла за двоюродного дядю твоего отца. Да и дядя-то был с материнской стороны. Вот и все наше родство. Близкое — хе-хе! — а? Ну да ладно, будет. Все же мне твой отец хоть и не родственник, а действительно однокашник по шляхетскому корпусу [1] Теперь Первый кадетский корпус в С.-Петербурге. — Здесь и далее прим. авт. , вместе мы и науки зубрили, вместе и проказили. Я рад ему сделать все, что могу. А что я могу? Отец просит, чтобы я похлопотал о тебе насчет гвардии. Сколько у твоего отца крестьян?

— Душ пятьдесят, — ответил Кисельников.

Старик присвистнул и рассмеялся.

— Душ пятьдесят, хе-хе! И ты хочешь служить в гвардии? Было бы у тебя не полсотни, а две сотни, и того мало по гвардейским расходам. Так вот, что я могу сделать — это дать совет как приятель и однокашник Василия Ивановича: не лезь ты в гвардию, и думать о ней забудь, не с твоим карманом, братец! Спроси-ка ты меня, чего мне вот этот гвардеец стоит? — мотнул он головой в сторону сына. — Прорву деньжищ. Поступай-ка ты пехтурой в армию и служи матушке государыне верой-правдой. А так как тебе возвращаться в свой полк в Елизаветград далеконько, то можешь здесь в каком-нибудь пристроиться, и живой рукой в офицеры выйдешь. Потом просит твой отец, чтобы я за тобой присматривал. Ну скажи на милость, как же я сие сотворю? За тобой всюду ходить что ли? Так у меня для этого и времени нет, да и вообще… В самом деле, хе-хе, какая, подумаешь, нянька нашлась. Ведь не один, я думаю, ты приехал в Питер, есть с тобой кто-нибудь постарше?

— Дядька со мной.

— Ну и прекрасно! Эти старики — народ надежный. Он и присмотрит. А я тебе посоветую: не шляйся ты тут по всяким Иберкампфам, Шмидтам и иным кабакам. Пить да играть ты там научишься, а более ничему. Да еще и оберут, ежели на шушеру нарвешься. Да, кстати, скажи пожалуйста, где ты жить думаешь?

У юноши готово было сорваться с уст: «Батюшка надеялся, что вы у себя приютите», но он вовремя сдержался и только что-то невнятно пробормотал.

— Видишь ли, я взял бы тебя к себе жить, но, во-первых, я теперь на даче, а, во-вторых, этот дом даже и для одной моей семьи мал, так что… — Свияжский сделал печальную мину и развел руками. — Да у нас в Питере помещенье найти нетрудно, хе-хе! Жильцам рады-радешеньки. Поищи на Миллионной, там есть.

С улицы донеслись со стороны подъезда топот лошадей и шум колес.

— А! Лошадей подали, — сказал Андрей Григорьевич, встав и смотря на часы-луковицу. — Мне пора ехать. Я ведь живу теперь на даче, в Петергофе. Прощай, милейший!

Он протянул Кисельникову два пальца. Потом посмотрел на него и подумал:

«Разве показать нашим этого монстра? По крайней мере, посмеемся».

— Ты вот что: как-нибудь приезжай ко мне на дачу. Найти ее легко: там меня все знают. Сыну моего приятеля всегда рад, всегда, — проговорил старик и кивком головы дал понять, что аудиенция окончена.

Александр Васильевич поклонился и пошел к двери.

— А ты, Николай, разве не собираешься со мною? — между тем спросил старик молодого офицера.

— Нет, у меня в городе дело есть. Да я, кстати, и пойду сейчас. Прощайте, папа. Поклон маман и сестре, — проговорил сын, холодно целуя костлявую отцовскую руку.

Со стесненным сердцем спускался по лестнице Кисельников. Несмотря на всю свою наивность и неопытность, он понял, что «дяденька» не захотел и пальцем шевельнуть для него и попросту отпустил ни с чем.

— Погодите! — окликнули его сверху.

Кисельников оглянулся. По лестнице торопливо спускался юный гвардеец, которого он видел в кабинете Свияжского.

— Познакомимся, — сказал офицер. — Николай Андреевич Свияжский.

Молодые люди пожали друг другу руки.

— Вас нельзя так оставить. Вы в нашем Питере будете что в лесу, — продолжал новый знакомый, спускаясь вместе с Александром Васильевичем. — Отцу… некогда, ну так я за вас примусь. Я вас устрою, положитесь на меня. Прежде всего позаботимся о помещении.

Они вместе вышли на улицу.

— Я вас свезу к моему приятелю, — продолжал молодой Свияжский, а потом, видя, что Александр Васильевич направляется к своему допотопному экипажу, с улыбкой заметил: — Нет, только не в этой карете. Садитесь-ка лучше сюда! — Он взобрался на извозчичьи дрожки-гитару и, сказав куда ехать, крикнул: — Ну, живей!

И возчик стал неистово нахлестывать клячонку. Экипаж Кисельникова с выглядывающим в окно недоумевающим Михайлычем, громыхая и звеня гайками, поехал за ними.

— Вы в первый раз в столице, это сейчас видно, — сказал Николай Андреевич, трясясь с Кисельниковым на дрожках — экипаже, сказать к слову, крайне неудобном. — Вам ко многому надо приглядеться, приучиться, переделать себя. Простите, что я говорю это вам так прямо, едва познакомившись, но ведь вы не обидитесь, надеюсь?

— За что же обижаться? Вы вполне правы. Столичные порядки эти и прочее… Шагу ступить не умею.

— Я слышал ваш разговор с моим отцом, а также письмо вашего батюшки. У бедного старика, конечно, за вас сердце болит. Скажу прямо: вы мне очень понравились. Если мой отец не может ничего для вас сделать, то постараюсь я. Нельзя же в самом деле бросать на произвол судьбы человека, приехавшего из-за тысячи верст. Будьте спокойны: вы во мне найдете преданнейшего друга. — Свияжский помолчал минуту, а потом продолжал иным тоном: — Вы — провинциал и не знаете, какое значение придают в нашем столичном обществе костюму, наружности, манерам. Право, очень многие от того лишь и были замечены и пошли в ход, что умели одеваться со вкусом и обладали изящными манерами. Мой приятель, к которому мы теперь едем, камер-юнкер, Петр Семенович Лавишев, вам во многом поможет в этом отношении. Человек он очень богатый, очень добрый, хороший товарищ. Он вас, так сказать, воспитает в светском отношении. Лавишев совершенно одинок, а занимает целый дом-дворец. Он вам может отвести хоть целый этаж.

— Мне, право, совестно. Как же так — у чужого человека?

— Совестно жить у Лавишева? — воскликнул юный офицер. — Фью! Вы его не знаете: он — всем родня. Вот мы и приехали. Стой!