Николай Алексеев - Игра судьбы

Однако была пара глаз, в которых девушка слишком часто подмечала нескрываемое восхищение, когда они устремлялись на нее, и которые заставляли ее ярко вспыхивать, а порой недовольно сдвигать брови и надувать губки. Но в глубине души она сознавала, что встречается с этими глазами не без удовольствия и что сверкающий в них огонек заставляет ее странно и сладко волноваться. Их обладатель не раз грезился ей во сне, и подобные сновидения она не считала неприятными.

Эти глаза принадлежали очень маленькому, в смысле общественного положения, человеку, мещанину Илье Сидорову, получившему от товарищей почему-то прозвище Жгут. Он был старшим подмастерьем Маркиана Прохорова; про него говорили даже, что он — правая рука хозяина. Илье было лет двадцать с небольшим, и добиться в столь юном возрасте почетного звания старшего подмастерья помогло ему знание позументного дела, которому он обучился легко и скоро и в котором, по выражению приятелей, собаку съел. Прохоров ценил его и дорожил им, тем более что Сидоров был не крестьянин, а мещанин, следовательно, человек вольный и, при своем знании, легко мог бы найти работу у любого из конкурентов почтенного Маркиана Прохорова, а их было в столице немало.

Илья был недурной наружности. Среднего роста, стройный, с чистым лицом, на котором еще не пробились усы, с живым взглядом серых глаз и румянцем во всю щеку, он производил хорошее впечатление; к этому надо добавить, что он был весельчак, краснобай и изрядный грамотей. Девушки на него посматривали весьма и весьма охотно, но сам он смотрел только на хозяйскую дочку.

В трех различных по возрасту, а отчасти и по общественному положению, группах, на которые разделилось собравшееся у именинника общество, конечно, велись совершенно различные разговоры.

— Нет, ты не скажи, Захар Кузьмич, — говорил хозяин, наливая осанистому купчику объемистый стакан пива. — Хотя ты человек почтенный, а об этом толковать изволишь неправильно. К примеру, возьмем я. Что я есть за человек? Оброчный крепостной князя Семена Семеновича Дудышкина. Однако живу. Барин в конной гвардии служит, и видал я его, дай Бог, десяток раз. Все дела у управляющего, а с ним я в ладах. Приедет за оброком, я его честь-честью угощу, оброк заплачу — и снова вольный на целый год человек. И никто меня не тронет, и живу себе помаленьку, и Бога благодарю. Порой, ей-ей, забудешь, что и крепостной. Ты говоришь, выкупиться надо бы. Да зачем мне зря деньги кидать, если и так ладно живется? К тому же и денег лишних нет, все в деле.

— А все же ты — не то, что вольный, — стоял на своем купчик. — А вдруг барину твоему дурь придет: «Не хочу Маркиана Прохорова на оброке держать, посадить его на землю!». Что тогда скажешь? Изволь на старости лет за сохой ходить, и ничего не поделаешь.

— Никогда этого быть не может! — мотая головой, воскликнул именинник. — Барин тоже свою выгоду блюдет: на барщине я что за работник, а оброк плачу чистоганчиком.

— А не заплатишь ему разок-другой, вот он тебе и покажет.

— Зачем не платить? Надо платить.

— Да ведь мало ли что может быть? Во всем Бог волен. Болезнь приключиться может или мало ли что…

— Тьфу, тьфу! — заплевался хозяин хмурясь и свел разговор на другую тему.

Разговоры хозяйки дома касались иной почвы.

— Который годок Машеньке-то? — спросила старуха в пестром платке.

— К Покрову семнадцатый пойдет, — ответила Анна Ермиловна, тучная женщина, с водяным, нездоровым, дряблым лицом и бесцветными, ничего не выражающими глазами.

— Бежит время. Пора и о женишке подумывать.

— Ныне женихи-то все одна шишь-голь, — со вздохом промолвила хозяйка.

— Ну, есть разные. Не все же, — вмешалась в разговор дебелая жена гробовщика и посмотрела в ту сторону, где громко хохотал ее долговязый сын с веснушчатым лицом.

— Ныне все на приданое зарятся, — стонала хозяйка.

— Так ведь у вас достаточек есть, — выпытывала гробовщица.

— Живем со дня на день, с голоду не помираем. А приданого за Машей — вот эта лавка, когда, не дай Бог, Маркиан помрет.

— Так, — протянула собеседница и снова, но уже с некоторой строгостью, посмотрела на сына, который слишком часто и слишком пристально поглядывал на бесприданницу — дочь позументщика.

— Скажу я вам: и достаток от Бога, и недостаток от Бога. И, как Он, милосердный, захочет, так и содеется. Иной бедняк стонет, жалуется, глядь — привалило счастье, тысячником стал. А богатеи разоряются. Все от Бога, — прошамкала старушонка в полумонашеском наряде, пользовавшаяся большим уважением за свое благочестие.

Старшие вели или старались вести серьезные разговоры, чтобы не уронить своей солидности. Молодежь об этом мало заботилась. Среди нее царило непринужденное веселье, и молодой смех звонко раздавался по дому и по саду.

— Господа! Давайте в горелки, — предложил кто-то.

— Где, здесь? Места мало, — возразил Илья. — Вот здесь в уголочке махнем «дид-ладо».

Толпа юношей в ярких рубахах и девушек, пестревших платьями, разделилась на две группы, и по саду разнеслось и вынеслось на улицу громкое: «А мы просо сеяли, се-я-ли. Ой, дид-ладо, сеяли, се-я-ли!». И задорный ответ: «А мы просо вытопчем, вытопчем. Ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем!». Затем следовало утешительное: «А нашего полку прибыло, прибыло».

Вскоре молодежь утомилась монотонной игрой и, рассевшись на доске-качалке, принялась грызть орехи, обмениваясь шутками и подтрунивая друг над другом.

— Скучновато сегодня у нас, — сказала Маша сидевшему рядом с ней Сидорову.

— Придумать что-нибудь? Я уж и то подумывал, да не знаю, что бы такое. А знаете, Марья Маркиановна, ежели бы на лодке покататься? — И, не дожидаясь ее ответа, говоривший тотчас же во всеуслышание предложил: — Господа! Кто хочет на лодке кататься? Погодка-то — благодать.

Часть охотно откликнулась, часть отказалась.

— Так, кто хочет, пойдемте. Марья Маркиановна, уж вы извольте с нами! — воскликнул Илья.

— Не знаю, позволят ли тятенька и маменька, — отозвалась хозяйская дочь.

— Мы упросим! — сказали разом несколько голосов. Через минуту Маркиана Прохоровича окружила гурьба молодых людей, наперерыв просивших за Машу.

Старик махал рукой и с добродушной улыбкой повторял, желая отделаться:

— Я ничего… Как мать. К ней идите, ее просите. Отпустит — ну и ладно.

Молодежь отправилась упрашивать Анну Ермиловну. С нею переговоры были труднее. Старуха уперлась на одном: а вдруг что-нибудь приключится? Ей, конечно, наперерыв доказывали, что приключиться ничего не может, что плавание в такой дивный день совершенно безопасно, что катание на лодочке в этакую благодатную погоду всем доставит большое удовольствие. Анна Ермиловна внимательно и, казалось, сочувственно выслушивала, а потом вновь разражалась стереотипным вопросом: «А ежели что приключится?». Дебаты возобновлялись снова. Наконец на помощь просившим пришли, во-первых, огорченное личико Маши, а, во-вторых, поддержка одной из солидных матрон: