Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

— А это что, по-твоему? Бес, что ли!

И, удобно ухватившись за длинную рукоять, отсек голову и Василию Воронцову.

Иван Васильевич наблюдал за казнью бояр со спокойствием монаха. Только руки не могли отыскать себе места, неустанно перебирали полы кафтана и крутили фиги.

Народ умолк, наблюдая за медленным приготовлением палача. Он долго шевелил плечами, перекладывал топор с одной руки на другую, словно это было некое священнодейство, затем с искусством опытного воинника стал размахивать им во все стороны. И трудно было понять, что завораживало больше: мастерство палача или голая шея, склоненная к колоде.

А когда верзила, намахавшись до пота, опустил топор, собравшийся люд выдохнул в один голос.

Только один раз по лицу Ивана пробежала судорога, нечто похожее на улыбку: когда окровавленное тело князя Кубенского свалилось нескладно на помост, а ноги мелко задрыгались.

Иван Васильевич поднялся с кресла, и бояре, толкая друг друга, поспешили взять молодого царя под руки. По обе стороны от Ивана в два ряда шли двенадцать бояр; первыми были Шуйские. Замаливая недавний грех, они поддерживали царя особенно бережно, старший из братьев, Иван, наклонился к его уху и что-то нашептывал. Царь слегка кивал и чинным шагом следовал дальше.

Народ еще некоторое время глазел на удаляющегося государя, а потом понемногу стал расходиться.

У помоста осталась только одна юродивая баба, которую мужики не посмели согнать с площади. Она сидела на корточках и, раскачиваясь в обе стороны, повторяла:

— Палач-то его по шее топориком, а позвонки «хруст»! Вот так, православные, юродивых обижать!

Палачи, неуклюже сгибаясь под тяжестью, волочили убиенных к телеге, на которой терпеливо ожидал страшный груз возчик.

На следующий день троих бояр прилюдно позорили. Сорвали с голов шапки и держали так целый день, а потом сослали в Великий Устюг. Позже еще троих бояр государь повелел отправить в темницу, и из двенадцати бояр, которые провожали государя в день казни, осталось только шесть.

Скоро Иван Васильевич охладел к государевым делам.

На Девичьем поле, где обыкновенно девки крутили хороводы, Иван Васильевич встретил Пелагею. Это произошло во время соколиной охоты, когда пернатый хищник, наслаждаясь свободой, воспарил в воздух, и царь, подобно отроку, гнал коня вслед удаляющейся птице.

— Гей! Гей! Догони его! Догони!

Сокол, словно смеясь над государевыми отроками, высоко взмывал в воздух, а потом неожиданно спускался вниз, едва касаясь крыльями островерхих шапок рынд.

— Догоняй! Догоняй! Лови беглеца! Лови его!

Пелагея появилась неожиданно. В белой сорочке, в высоком кокошнике на маленькой головке, она казалась одним из тех цветов, которыми было усыпано поле. Не по-бабьи стройная, Пелагея казалась тонкой былинкой, которая склонялась на сильном ветру,

— Стой, шальная! — дернул поводья Иван, останавливая кобылу, и, оборотясь к девке, вопрошал дерзко: — Кто такая?

— Пелагея я, дочь пушкаря Ивана Хлебова, — с интересом всматривалась девушка в лицо царя. — По кафтану, видать, ты со двора царского.

— А я и есть царь, — просто отвечал Иван и, подняв глаза к небу, увидел, что сокол не улетал, высоко в небе кружился над полем, славно дожидался прекращения разговора, с тем чтобы вновь увлечь государя в погоню.

— Царь?! — всплеснула руками девка и, недоверчиво заглядывая в лицо Ивана, произнесла: — Цари-то с боярами и рындами разъезжают, а ты как холоп дворовый по полю один скачешь. Не по-царски это!

Иван Васильевич хотел озлиться, даже замахнулся на строптивую плетью, но рука бестолково замерла у него за спиной.

— А вот это видала? — распахнул Ваня ворот и вытащил из рубахи великокняжеские бармы [23] Бармы — широкие оплечья из золота, украшенные драгоценными камнями и священными изображениями. Венец и бармы русские цари возлагали на себя при обряде венчания. . — Таких камней ни у одного боярина не найдешь. Эти бармы ко мне перешли от батюшки моего, Василия Ивановича. А почему рынд нет? Так они поотстали, когда я за соколом гнался. Вот он, проклятущий, в небе надо мной глумится. Будет еще за то моим сокольничим, что не удержали.

Сокол уже, видно, устал от высоты; подогнув под себя крылья, он сорвался с неба и рухнул в поле, но тотчас воспарил вновь, держа в когтистых лапах лохматое тельце.

— Заяц! — радостно воскликнула девушка.

— Русак, — согласился царь. — Не достать сокольничим птицу, так и улетит.

Но Ивана Васильевича уже не занимало трепыхающееся маленькое тельце, да и сам сокол его не интересов вал. Он совсем не с царским любопытством, а скорее с ребячьей непосредственностью разглядывал девку. Глаза у нее синие, под стать василькам, которыми сплошь было усеяно поле; волосы цвета отжатой ржи, а руки белые, какими бывает только впервые выпавший снег.

Девка, заметив, с каким вниманием ее разглядывает государь, зарделась. И этот легкий румянец, который пробежал по ее коже, напоминающей заморский бархат, заставил смутиться самого царя. Негоже государю на девку пялиться, как отроку дворовому. В посаде девица живет, а стало быть, для государя дворовая девка.

Понабежали рынды, и сокольничий, вихрастый молодец в зеленом кафтане, запричитал:

— Царь-батюшка, помилуй, Христа ради! Не удержал я сокола, только клобучек с него снял, а он, бес, тут же воспарил. Не погуби!

Рынды никак не могли успокоить разгоряченных коней, которые после быстрого бега размахивали длинными гривами, храпели и острыми копытами срывали головки веселых васильков. Прикажи сейчас государь, так втопчут сокольничего ретивые кони в рыхлую землю.

— Ладно… Чего уж там, — великодушно махнул Иван рукой. — У меня этих соколов целый двор будет, — скосил он глаза на девку, которая стояла не шелохнувшись, насмерть перепуганная дворцовой стражей. И эти слова государя прозвучали бахвальством отрока перед зазнобой. — Если захочу, так всех повыпускаю, а нет, так дальше томиться станут. А ты, Пелагея, распрямись, чего зазря хребет ломать. Не во дворе у меня, а в поле. Поверила теперь, что я московский государь?

— Как же не поверить, царь-батюшка, — уже с поклоном отвечала девушка, не смея глянуть в государевы очи. — Иконка еще у тебя на груди с самоцветами, а такая только у царя может быть.

Иван Васильевич в ответ только хмыкнул, дивясь наблюдательности девки. Действительно, про иконку он и не подумал, а она и вправду византийской работы, такой в Москве не делают, и поговаривают, что пришла она в царскую сокровищницу еще от Василия Васильевича, прозванного народом за слепоту Темным.

— Хочешь во дворце у меня в услужении быть?

— За что же честь такая, государь? Да и не мастерица я вовсе.