Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

— Ишь ты! Языкастый какой! Эй, Захарка, кличь боярина Воронцова, скажешь, что чеканщика ему сыскал, — наказал боярин одному из всадников, и тот, расторопно погоняя жеребца, вернулся на царский двор.

Боярин сразу позабыл о Силантии, повернул коня в Китай-город.

— Кто это? — спросил Силантий, когда отряд всадников спрятался за изгородью собора.

— Кто? Кто? — пробурчал дворовый, натягивая на уши шапку. — Неужто не признал? Сам князь Андрей Михайлович Шуйский будет! Благодари Господа, что без башки не остался. Крут он! Не велено по двору таким лапотникам, как ты, шастать. И как это стража не доглядела?

Сказал и пошел прочь от дворца подалее, словно от греха.

— Неужто?! — ахнул Силантий, крестясь.

— Кто здесь чеканщик? — вышел из двора царского мужик в служивом платье. — Кто боярина Воронцова добивался?

— Я это, — отозвался Силантий, уже не уверенный в том, что он правильно поступает, решившись пойти на государеву службу.

— Ты? — недоверчиво посмотрел дьяк. — Ну да ладно, пойдем! Боярин тебя дожидается.

Царев двор был полон стражи. Одни, закинув ружья на плечи, неторопливо расхаживали по двору, другие пищальники [4] Пищальники — пищаль — тяжелое ружье, один из первоначальных образцов русского огнестрельного оружия, находилось на вооружении русских войск в XV–XVIII вв. несли караул у рундуков [5] Рундук — здесь: крыльцо, сени; второе значение — род ларя, крытой лавки с подъемной крышкой. , с которых начиналась парадная лестница, и на Красном крыльце, зорко всматриваясь в каждого входящего — не припрятал ли под кафтаном оружие. На Постельном крыльце, как всегда, толпились стольники, стряпчие и дворяне разных чинов, они вполголоса переговаривались меж собой, ожидая новостей и государевых указов.

Дьяк повел Силантия мимо Красного крыльца в дубовую избу, у входа в которую маялся молодой караульщик.

В горнице было просторно и сухо, пахло расплавленным воском, а по углам горели свечи. На лавке, за огромным, гладко тесанным столом сидел боярин.

— Ты, что ли, чеканщик? — недоверчиво поинтересовался он у Силантия.

Силантий, скрывая робость, перешагнул высокий порог, поприветствовал боярина большим поклоном, касаясь пальцами темного сора, что был всюду разбросан на полу, и отвечал:

— Да, боярин.

— Где же ты чеканному делу учился?

— Из Нового Града я, батя меня часто с собой брал пособить.

— Из Новгорода, говоришь. — Голос боярина Воронцова потеплел. — Мастера там знатные, что и говорить.

— И церкви мурованные сумеют поставить, и монет начеканят. А знаешь ли ты, холоп, такого знатного чеканщика — Федора сына Михайлов, по прозвищу Кисель?

Мастеровой вдруг зарделся, словно солнышко на закате:

— Как не знать? Это мой отец.

Видно было, что похвала пришлась по сердцу.

— Вот оно что, — протянул боярин, приглядываясь к Мастеровому по внимательнее. — А какие ты ремесла кроме чеканки знаешь?

— Да всему понемногу обучен. Подметчиком могу быть, резальщиком, — стал перечислять Силантий. — Ежели что, тянульщиком или оттягальщиком.

— Хорошо. Беру тебя на Денежный двор, — согласился боярин. — Василий Иванович, — обратился он к дьяку, сухонькому, словно стручок, отроку [6] Отрок — здесь: царский слуга. , который что-то усердно кропал у коптящей лучины. — Пиши его в книгу. Как тебя?

— Силантий сын Федора.

— Взять чеканщиком на Денежный двор Силантия сына Федора, жалованье положим… три рубля. А еще со стола моего харч получать станешь, платье я тебе дам служилое. А если в воровстве уличим, так олово в глотку зальем, — строго предупредил боярин. — А теперь крест целуй, что не будешь воровать серебра и денег. В серебро меди и олова примешивать не станешь. В доме своем воровских денег делать не будешь и чеканов не станешь красть. Дьяк, крест ему подай!

Стручок встрепенулся, издавая треск, будто горошины на пол просыпались:

— С Христом или так?

— С Христом давай, так оно по надежнее будет.

Дьяк снял со стены распятие и поднес его к губам Силантия,

который ткнулся лицом в стопы Спаса.

— А теперь прочь ступайте, мне сегодня на Думу идти.

Оказавшись на крыльце, Силантий вздохнул глубоко, до того тяжек ему показался дух в горнице. Еще не отдышался, а дьяк уже напустил на себя строгость и заговорил:

— Боярин тебе одно говорил, ты его слушай, он голова, но вот спрашивать с тебя буду я! И называй меня Василий Иванович, а сам я из Захаровых. Может, для кого-то я и Васька, и сын холопий, но для тебя величаюсь по имени и отчеству. А теперь пошли на Денежный двор.

Монетный двор находился в излучине Москвы-реки, неподалеку городок, прозванный отчего-то Бабьим. Может, потому, что находился он между двух дорог: Большой Ордынкой и Крымским бродом; и если искали здесь татарове поживу, то только живой товар — дорого стоили белокурые славянки в далекой Каффе. В излучине и Житный двор, и льняные поля, на которых девушки вязали упругие снопы.

— Стало быть, знаешь денежное дело? — посмел усомниться Василий Захаров.

— Как не знать, если с малолетства чеканю.

— Так вот что я хочу тебе сказать. У вас там в Новгороде порядки одни, а у нас другие. Во двор заходишь — раздеваешься донага, а караульщики тебя смотрят, чтобы не принес с собой дурного металла, а выходишь со двора — опять смотрят, чтобы чеканку не унес. И упаси тебя Господи одурачить нас. Под батогами помрешь!

Силантий отмолчался и смело шагнул на Денежный двор вслед за дьяком.

На Денежном дворе дьяк Василий Захаров был главным, он уверенно распоряжался мастеровыми, крепко матерился, когда кто-то досаждал пустяками, потом отвел Силантия на чеканное место и сказал:

— Здесь будешь пока работать, а потом резальщиком поставлю. Старого резальщика гнать хочу, четвертый день пошел как в запое, потом руки дрожать будут так, что и ножницы не поднимет. А ведь обратно, стервец, проситься станет.

Сам Василий Захаров был из дворовых людей. Отец его чином невелик дослужился у государя до чарошника, подавал в обед питие стольникам. Сам же Василий мечтал подняться повыше, если уж не до думного дьяка, то уж в дворяне московские выбиться. Он рано освоил грамоту: на восьмой год уже читал бегло, а к десяти годам помнил наизусть псалмы и охотно соглашался петь в церковном хоре за алтын. Способного мальчишку заприметили, и в семнадцать лет он сделался дьяконом в Троицкой церкви. Возможно, он стал бы священником и сопровождал бы царя на богомолье, смешавшись с толпой таких же, как и он, священников малых церквей, которых насчитывалось по Москве и в посадах не одна сотня, не сломайся как-то у боярина Федора Воронцова тележная ось.

Федор Семенович, помнится, чертыхнулся, качнул своим могучим телом и ступил сафьяновыми сапогами в грязь государева Живодерного двора. Пахло смрадом, ревела скотина, напуганная запахом крови. Жильцы стаскивали битых животных на ледники в овраги, другие разделывали скот здесь же, на дворе.