Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

Утром торг был полон.

В орущей, гудящей толпе сновал долговязый монах в огромном клобуке, который просторно спадал на самые глаза. Чернец слегка волочил ногу, а следом за ним, не отставая ни на шаг, следовали дюжие отроки. Бродячие и нищие узнавали монаха, низко склоняли босые головы, как если бы повстречали самого царя.

Если самодержец не всегда спешит отвечать на поклоны челяди, то монах почти с великосветской любезностью кланялся каждому бродяге, как будто видел в нем равного. Заприметив Василия блаженного, он остановился перед старцем и опустился на колени.

— Прости, святой отец, — вымолвил чернец, — дозволь причаститься, руку твою поцеловать.

Василий нахмурился, выдернул из жилистых рук монаха ладонь и отвечал зло:

— Коротким же у тебя был путь от святого до татя. Руку мою целовать желаешь, только не избавит это тебя от грехов. В монашеском одеянии ходишь? Только как бы ты в овечью шкуру ни рядился, а клыки, они всегда видны! Москва на уголь похожа, знаю я, чьих это рук дело, и гореть тебе в геенне огненной, — посмел отказать Яшке Хромому блаженный старец.

Василий ушел, а хромой монах долго еще не мог подняться с колен.

— Что же вы стоите?! — воскликнул Яшка. — Руки мне подайте, подняться не могу! Проклятый юродивый, сил меня совсем лишил! Не язык у него, а яд!

Яшка оперся на руки отроков. Встал. С трудом сделал первый шаг.

— Не один я в геенне огненной гореть буду, а еще и бояр царевых за собой позову! Да и сам государь не безгрешен, что же тогда нам, слугам его, делать остается? — Помолчав, добавил: — Силантий, собирай народ, пусть челядь дом Глинского пощипает. Богат зело!

Часу не прошло, как торг загудел разбуженным ульем и, проклиная ворожею, великую княгиню Анну и ее отпрысков, потянулся к дому убиенного Юрия.

Дом боярина Юрия Глинского не сгорел. Закопченный, черный от дыма, он громадиной стоял среди пепелища, словно заговоренный.

Челядь заперла врата.

— Отворяй, тебе говорят! Отворяй, ведьмино отродье! — волновались в толпе.

— Господа, Христом Богом просим, идите себе с миром отсюда! Это дом боярина Юрия Глинского.

— Твоего хозяина уже мухи сожрали!

Дюжие отроки перебрались через забор, отодвинули задвижку, и толпа, разъяренная томительным ожиданием, повалила во двор, в сени, на конюшню.

— Не дам! Не дам боярское добро грабить! — заслонил дверной проем саженного роста краснощекий приказчик. — Это добро князей Глинских, родственников царя Ивана!

На вытянутых руках повисли бродяги. Детина без труда сдерживал нападающих и, гневно матерясь, стыдил охальников:

— Неужто совести совсем лишились?! Уймитесь, господа хорошие!

— Да не так его надо! Прочь все подите! — сорвал клобук Яшка Хромой. И неторопливо заковылял на красное крыльцо.

— Стало быть, твоих рук дело? Ты, окаянный?! — чуть попятился детина, признавая в монахе царя воров.

Яшка чуть распахнул рясу, у самого пояса детина рассмотрел клинок.

— Мои пальцы могут не только перебирать четки, когда-то я был неплохим рубакой.

Приказчик увидел гладкую сталь, на рукоятке огромный изумруд. Солнечный луч заблудился, весело скользнул по лезвию и брызнул множеством осколков, столкнувшись с прохладной поверхностью камня.

Поколебавшись, Яшка с силой вогнал кинжал обратно в ножны. Царь не должен выполнять работу палача, когда для этих целей у него имеются слуги.

— Сделать с ним то, что мы сотворили с его хозяином, — распорядился Яшка Хромой. — И живо! — прикрикнул он на застывших холопов. — Он и так отнял у нас много времени.

На приказчика бродяги набросились со всех сторон, а он, подобно огромному медведю, облепленный сворой изголодавшихся псов, отмахивался от них ручищами, раскачивался из стороны в сторону, стараясь стряхнуть с себя тяжесть, а потом, сокрушенный силой, повалился на бок, подминая под себя обидчиков.

Смерть приказчика, подобно хмелю, окончательно вскружила головы бродягам. Словно заблудших собак, они гоняли челядь палками по двору, срывали с людей ненавистные немецкие кафтаны, били ногами в лицо, топтали животы, сбрасывали с красного крыльца и окон. И, упившись всевластьем и собственной жестокостью, скоро утихли, оставив на дворе окровавленные трупы.

— В Воробьево надо ступать! — кричал подоспевший Петр Шуйский. — Пусть царь бабку свою выдаст нам за ворожбу! А мы ей суд учиним!

— В Воробьево! К царю! — неистово шумела толпа и, растекаясь по узким улочкам, двинулась из Москвы.

Михаил Глинский уже знал о смерти брата и потому торопил коней, стараясь обогнать дурную весть. Но она, как заразная болезнь, уже распространилась во все концы северной Руси. Михаилу Глинскому отказывали в приеме, ямщики не давали лошадей, а заприметив великую княгиню Анну, каждый норовил перекреститься и плюнуть трижды через плечо, как если бы повстречался с самим сатаной. Князю отказывали в припасах, скудные запасы иссякли, и когда свой дом и стол Михаилу Глинскому предложил богатый тверской купец, князь растрогался.

— Спасибо тебе, господарь, — мял он плечи купцу. — Третий день без отдыха. Матушка моя сомлела совсем, того и гляди Богу душу в дороге отдаст. Раньше-то как бывало? Все в друзья ко мне набивались, милости моей искали, а теперь по Руси как заяц затравленный скачу. И выдумали-то чего, будто бы мы Москву подожгли и ворожбу на погосте творили! — жалился князь. — Знаю, кто в этом повинен… Шуйские! Видать, они и государя смутили. Ты уж не думай, что я задержусь, мне бы только передохнуть, а дальше я опять в дорогу. В родные края подаюсь.

Купец примирительно махнул рукой:

— Отдыхай, князь, сколько тебе заблагорассудится. Хоромины у меня большие, места для всех хватит, да и не беден я, чтобы челядь твою не прокормить. Не объешь! Эй, девки сенные! Быстро на стол харч несите! А ты пока матушку свою зови, княгиню Анну, пусть откушает!

Расторопные девки мигом заставили стол белорыбицей, говяжьим потрохом, курами верчеными; в центре, приоткрыв рыло, — огромная румяная голова порося. Михаил Глинский начал прямо с нее: отрезал ножом пухлые губы и аппетитно зажевал.

— Ты, матушка, кашки поешь, — посоветовал Михаил. — Ее жевать не надо, глотай и все!

Великая княгиня Анна уже два десятка лет как матерая вдова. После смерти мужа она оделась во вдовье платье, огромный черный платок повязывала на самый лоб, закрывая и верхнюю часть лица. Уже никто не помнил ее в другом наряде. Высокая, худая, она походила на тень, бесшумно скользящую по дворцовым коридорам.

Великая княгиня ткнула ложку в пшенную кашу и без аппетита зажевала.

Михаил Глинский, напротив, ел аппетитно, с удовольствием слизывал жир, который стекал по толстым волосатым пальцам, беззастенчиво рыгал, а потом запивал икоту сладким вином. Он давно уже не обедал так вкусно и так сытно и сейчас с лихвой награждал себя за многие лишения. Вино липким медом текло за воротник, струпья капусты застревали в бороде, но он не замечал этого и не хотел обращать внимания на такой пустяк, запускал мохнатые пальцы в куски мяса, стараясь откопать самый вкусный и самый аппетитный шмоток. Некоторое время он держал кусок в ладони, словно хотел насладиться увиденным, а потом уверенно опускал его в жадный рот и сладко жевал.