Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!

— Пусть его! — исполнился терпения Пожарский. — За Семку Хвалова вина и впрямь на мне. Не досмотрел. Издоверился. Одно знаю: он человек непропащий.

— Ну и что мы после таких твоих слов должны делать? — озадачился Лукьян Мясной. — Отпустить всех, кроме Сергача, и на этом дело закрыть?

— Вовсе нет. Скорый суд по-моему лишь к Сергачу подходит. Остальных я с собой под Москву бы взял. Пусть они Ивана Заруцкого перед земскими ратниками обличат, а заодно прилюдно покаются. Как знать, может, и заслужат прощение…

— Это другое дело, — согласился Лукьян Мясной. — А Сергача все равно исказнить!

— Правильно! — поддержало его несколько голосов. — Лихое лихим избывается!

— Давайте хоть глянем на супостата, — запротестовали другие. — Негоже решать с чужих слов.

Хованский велел привести Сергача. На этот раз Степан старался не дерзить, вину свою признал, но при этом заявил, что покушение к Ивану Заруцкому никакого отношения не имеет, это-де личная неприязнь казаков к Пожарскому и стечение непредвиденных обстоятельств. Однако такое объяснение прозвучало неубедительно.

Большинством в один голос Совет решил сослать Сергача в Соловецкий монастырь под крепкий замок на хлеб и воду, а остальных передать Пожарскому для обличения Ивана Заруцкого.

Пока принималось это решение, Пожарский невольно к мысли о своем беглом стремянном вернулся.

«Эх, Семка, Семка! — думал он. — Разве серебряные ефимки того стоят, чтобы об них душу ломать? Опомнись! От Бога не спрячешься. Перед ним, перед людьми, а больше перед Романом Балахной ответ все равно держать придется. Ведь он твой товарищ. Грязью играть — руки марать…».

Утром следующего дня, отслужив молебен в Спасо-Преображенском монастыре у гроба ярославских чудотворцев Федора Ростиславовича Черного, его сыновей Давида и Константина и получив благословение митрополита Кирилла, Пожарский вывел головную часть ополчения из Ярославля. Здесь к нему стали присоединяться отряды со станов на Которосли и Пахне.

На глазах войско росло, ширилось, пока наконец не заполнило дорогу на несколько верст. Это было необычное зрелище: будто людская река, то выходя из берегов, то возвращаясь в них, хлынула меж колосящихся полей, цветущих лугов и зеленых дубрав, захватывая и увлекая за собой малые потоки. Гул неостановимого движения волнами расходился вокруг. Это был гул нетерпения: ну наконец-то ожидание кончилось, настало время испытания и порыва! Назад пути нет, только вперед…

На седьмой версте от Ярославля Пожарский вдруг велел Ивану Хованскому и Кузьме Минину:

— Принимайте рать, сподвижники. Был мне голос помолиться у родных могил, удачи в нашем великом деле у Господа испросить. Дней за пять-шесть чаю обернуться. К тому времени вы без спеха к Ростову доберетесь. Там меня и ждите. Сынов при вас оставляю. Постарайтесь так сделать, чтобы мое отсутствие в глаза не бросалось.

Его решение было столь неожиданным, что Кузьма Минин охнул:

— Сдюжишь ли, князь, неделю на верхах? Кабы худа не сделалось.

— Сдюжу, Кузьма, — заверил его Пожарский. — Мне теперь иначе нельзя. Что было, то прошло. Сам видишь: здоров я. Клин клином вышибают.

— Тогда из Суздаля напрямки в Троице-Сергиев монастырь отправляйся. Зачем понапрасну лишний крюк делать? Там нас и встретишь. Все легче тебе будет, да и нам спокойней.

— Кузьма дело говорит, — поддержал Минина Хованский. — Из Суздаля прямо в Радонеж езжай, к Троице. Когда мы туда подойдем, ты знать будешь, что под Москвой делается, как дальше дело повернуть. Пользы от этого больше станется.

— Негоже мне от войска отрываться, — отрубил Пожарский. — Встретимся в Ростове!

С небольшим отрядом, спрямляя путь, он поскакал в Суздаль. Там в родовой усыпальнице Спасо-Евфимиева монастыря покоились прах его отца, Михаила Федоровича Глухого, брата Василия, в иноках Вассиана, и свояка Никиты Хованского.

На Шенуцком стане, в двадцати девяти верстах от Ярославля, он задержался, чтобы написать и отправить с гонцом письмо казанскому митрополиту Ефрему, оставшемуся после мученической кончины патриарха Гермогена старшим среди русских святителей. Писано оно было по обычаю того времени старобытным церковным слогом, наиболее подходящим для такого случая:

«За преумножение грехов всех нас, православных христиан, вседержитель Бог совершил ярость гнева своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям, государя царя и великого князя всея Руси [61] Имеется в виду Василий Шуйский. , отнял и пастыря, и учителя словесных овец стада его, Святейшего патриарха Московского и всея Руси [62] Гермоген. ; да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь оставил нас, сиротствующих, и были мы в поношение и посмех, на поругание языков; но еще не до конца нас оставил сирыми, даровал нам единое утешение, тебя, великого господина, как некое великое светило положи на свешнице в Российском государстве сияющее. И теперь, великий господин, немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет; одна соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили: в дому Пречистой богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исайи: этот Исайя от многих свидетельствован, что имеет житие по Боге. И мы игумена Исайю послали к тебе, великому господину, не оставить нас в последней скорби и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и разницу бы ему дать полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении».

Писал эти строки Пожарский не рукой дьяка, как обычно, а своей собственной, стараясь не торопиться, несмотря на спешность. А в душе его звучали слова Гермогена: «Мужайтесь и вооружайтесь!».

Ярославское сидение кончилось.

Тридцатого июля, на день святого угодника Иоанна Воина, защитника от всех напастей и обидчиков, к Волге с восточной стороны стала подходить сибирская дружина. Здесь ее уже дожидались две плоскодонные купеческие расшивы на двадцать с лишним тысяч пудов груза каждая и крытая палубой кошма из четырех плотов с общей отгородкой — для перевоза коней и прочей домашней живности. Распоряжался ими приказной дьяк Кирила Федоров.

Еще издали завидев над Костромским трактом растянувшееся чуть не на версту облако пыли, он двинулся навстречу ратному обозу. Его жгло радостное нетерпение. Это для других Василей Тырков — всего лишь походный воевода, спешащий на соединение с нижегородским ополчением, а для Кирилы — томский опекун, зигзаги его судьбы в переломные годы юности заметно спрямивший, а теперь еще и посланец отца. Пришел-то Кирила в Сибирь опальным московским недорослем, а покинул ее ни мало ни много воеводским дьяком. Кабы не Тырков, разве б такое сталось? Это он Кирилу уму-разуму терпеливо учил, от сумасбродств и зазнайства по-отечески оберегая. Для этого отец Кирилы, Нечай Федоров, тогда ему свое родительское слово передал. Тем словом Тырков за Кирилу дочь эуштинского князя Тояна Эрмашетова Айбат, покрещенную Анной, сосватал, а затем крестным отцом их дочери Русии стал. Такое не забывается. А ныне Тырков рука об руку с отцом тобольскую службу правит, стало быть, вместе с ним и сибирскую дружину собирал. Уж он-то об отце поболе любого урочного посланника знает.