Франтишек Кубка - Мюнхен

— Несмотря на все разногласия, народы согласятся с идеей Пан-Европы, — говорит Бриан. — Даже в малейшем выражении согласия, пусть с многими оговорками, для меня все равно есть зерно надежды… Надеюсь, верю, убежден!

Он несколько раз ударяет по трибуне своим маленьким кулачком, а потом все свое отвращение, которое только может выразить человеческий голос, вкладывает в слово «война». А всю радость, славу и красоту — в слово «мир».

— Мир должен прийти! Он должен стать действительностью, правдой! Или… Но я, пока жив, сохраню мир. Это я обещаю! — Он широко открывает глаза и левой рукой отводит оловянно-серые волосы с морщинистого лба. Затем громко выкрикивает: — Маршируйте, маршируйте к миру!

Докладчик покорно склоняет голову, будто прислушиваясь к тому, что ответят слушатели.

Собравшиеся отвечают бурными овациями. Только англичане остаются спокойными.

Бенеш срывается с места и бежит, чтобы с жаром пожать руку Бриану.

Ян вышел из зала. С телефонной станции, расположенной на первом этаже, он продиктовал в Прагу в редакцию газеты статью о речи Бриана. На сегодня это единственная его задача.

Потом он вышел на улицу. Осеннее солнце Женевы светило теплее, чем в Праге в мае. На отеле «Бо-Риваж» развевался чехословацкий флаг. На втором этаже были расположены комнаты Бенеша. Когда весь город уже спал, в его окнах все еще горел свет. Бенеш привез с собой Регера, который оставил Ланы и ушел в министерство иностранных дел делать дипломатическую карьеру. Регер до позднего времени простаивал у стола министра, с таинственным выражением лица подкладывая ему бумаги. Целую кипу бумаг. Сейчас комнаты в номере министра пусты.

Ян зашел пообедать в «Баварию». У столика в углу сидели знакомые чехословацкие журналисты. Ян поздоровался с ними, но сел за другой столик. На стенах были развешены меню банкетов, которые после каждой сессии ассамблеи устраивались для журналистов, аккредитованных при Лиге Наций. Эти меню имели поистине историческое значение. Карикатуристы Дерзо и Келен рисовали на них портреты государственных деятелей. В этом году на листке меню был изображен Аристид Бриан, спорящий с богом войны Марсом.

Пообедав, Ян вышел на улицу и направился туда, где не было ни государственных деятелей, ни журналистов. Воду озера, озаренного солнцем, бороздили разноцветные пароходики. Когда-то по нему плавали парусники, на которые так любил смотреть Байрон. Фонтан у причала был похож на белую вуаль, колыхаемую ветром. Вдалеке спокойно возносился к небу Монблан. Ян шел по улочкам, похожим на малостранские. Он думал о Руссо, Вольтере, Бальзаке. На ум приходили чьи-то рифмованные строки.

По узкой тропинке, петляющей между старыми виллами, он поднялся по каменистому склону. Мир вокруг него был зеленым и бледно-голубым. Платаны и тополя, буки и кипарисы, небеса и озеро. Только тропинка под ногами была красноватого цвета. Ян очутился в виноградниках. Гроздья уже начали зреть. О да, конечно…

Виноградники, шелковые туманы заговорили давно забытыми строками из «Чайльд Гарольда», переведенного когда-то Элишкой Красногорской. Ян остановился перед старым домом, обросшим диким виноградом, и сел на красную, как киноварь, межу. Слышалось стрекотание сверчков. Байрон, живший на этой вилле, любил их слушать вечерами, когда на небесах появлялись первые звезды. Вилла «Диодати»… Наверное, за этими окнами был стол, и за ним сидели и беседовали Байрон и Шелли. А может быть, он и сейчас находится там?..

Байрон скучал по своей сестре. Ян ни о ком не будет скучать. Ни о Тане, ни о Еничеке! Таня уже долго не писала. Разъезжала по России. Посылала свои сообщения в ТАСС. О строительстве новых фабрик и заводов. Только куда же она дела Еничека? В интернат? Вот оно, его семейное счастье!

По красной тропинке в его направлении шли двое молодых людей. Парень и девушка. Вот они засмеялись и быстро поцеловались. Молодые люди остановились перед виллой и через минуту пошли обратно, обнимая друг друга за талию.

Сверху, из соснового леса, растущего над виноградниками, бежала женщина. Ян узнал Машу. На ней была широкая соломенная шляпа, затенявшая лицо, желтое платье с бледно-фиолетовым поясом, в руке светло-фиолетовый зонтик, а на ногах — туфли без каблуков.

Она остановилась и, засмеявшись, протянула Яну руку:

— Вы пришли навестить Байрона?

Он встал:

— Что вы здесь делаете, Маша?

— Я пришла к тебе. Видела тебя на галерее в Доме выборов. Я здесь уже неделю. Люблю Женеву еще с военной поры.

— Знаю…

— Из того письма, которое я тебе когда-то отсюда написала?

— Да. Почему ты пришла ко мне именно теперь и именно сюда?

— У меня бывают такие идеи. Зайдем внутрь виллы?

— Сейчас не хочу.

— Ты грустишь?

— Нет. Я просто хочу молчать.

— Тогда будем молчать, — сказала она и взяла его под руку, — и смотреть на озеро.

И они смотрели на озеро, на шелковистый туман над водой, на город, освещенный вечерним солнцем, платаны и серебристые макушки тополей.

А потом она сказала ему:

— Это все я тебе дам, если ты будешь мне поклоняться.

Ему бы надо было ответить ей: «Отойди, сатана!» Но он потянулся к ней, как она того хотела, как внушала ему. Они дождались, когда над брошенными виноградниками у виллы «Диодати» зажглись звезды, и, обнявшись, стали спускаться к темному озеру и сияющему огнями городу…

Ян еще один раз побывал в Доме выборов. В тот день говорил Ганс Шобер, речь которого была весьма важной для «Демократической газеты».

Ян слушал речь австрийского федерального канцлера и набрасывал тезисы своей статьи. Некоторые подробности, которые помогли Яну разобраться в вопросе, сообщила ему Маша. В ее записях, например, было и такое изречение Шобера: «В то время как во всех городах Германии места бывших полицейских начальников заняли представители рабочего класса, в Вене на своем месте должен был остаться представитель старого строя, шеф одного из важнейших исполнительных органов монархии, несмотря на то что сам он несколько раз просил об отставке…»

Шобер вел себя как хитрая лиса. Говорил он коротко, просто, миролюбиво. Поклон вперед, где сидел Бриан, улыбка вправо — там со склоненной головой слушал Куртиус, вот последовало уважительное движение рукой назад, туда, где теснились делегации Чехословакии и Югославии. Шобер ратовал за самостоятельную, независимую и счастливую Австрию. Он не говорил о том, что втайне готовил таможенную унию с Германией. И вот потому-то, что он об этом не говорил, ему бурно аплодировали.