Томас Фланаган - Год французов

Теплое раннесентябрьское солнце озарило сад. Под деревьями лежат мужчины в грубых рубахах, наверное батраки, — отдыхают. Ограда, листва деревьев, круглое румяное яблоко. Тишина и покой за оградой. Мальчишкой, еще в Керри, он ездил с отцом на батрацкие ярмарки. Людей продавали с аукциона, как телят или быков: крепкая ли спина, ноги, чистое ли дыхание. У людей этих не было земли, и надеяться им было не на что, они работали за кормежку и малую плату. Так и бродили эти безземельные в уборочную страду по богатым краям: Трейли, Килорглин, Кенмэр. Молча стояли и ждали, а мимо, выбирая, проходили довольные и сытые фермеры и скотоводы, от них разило виски и окороком. Обычно батраки работали так же, как и эти в саду: лениво, неспешно, коротая время за болтовней и шутками. В полдень они пускали по кругу большие кувшины с темным пивом, а потом, разморенные пивом и солнцем, допоздна работали. Долог летний вечер: темнеет в девять, а то и в десять часов, поют, устраиваясь на ночлег в гнездах, лысухи и коростели. И люди, свободные, точно птицы.

Как залетают бог весть откуда на приманку с клеем или в силки птицы, так навещают поэта образы. Являются нежданно-негаданно. Иной раз из старых книг, рукописей О’Рахилли, О’Салливана, засаленных и потрепанных, как бы бережно с ними ни обращались. Но не только оттуда. Стройные девичьи ноги, округлая грудь; зрелые хлеба, сбор урожая или хотя бы птицы. Или ветер. Студеной зимой задуют ветры с Атлантики, да так, что стены ходуном ходят, а в стенах тех видения причудливых спящих до поры зверей, ароматы летних полей, распустившихся цветов. Память надолго сохранит цветущую ветвь.

На стену, подтянувшись на руках, взобрался и сел рядом с Мак-Карти Герахти. Враз завяли цветущие ветви и умчались атлантические ветры.

— Тебе хорошо, сидишь свесив ноги, яблоки жуешь, а королевские драгуны рыщут по дорогам, тебя разыскивают.

Мак-Карти надкусил яблоко. Оно брызнуло ароматным соком.

— Твоему другу Ферди О’Доннелу еще больше повезло. Командует нашим братом в Киллале. Я и сам в Баллине всем заправлял, пока не отозвали. Сидел я в таверне Бреннана в задней комнате. Каждый день окорок ел, пока весь не съел.

— Все хорошее когда-нибудь кончается, — заметил Мак-Карти.

— И чего ради мы, как гуси, тянемся в Донегол. Мрачные, пустынные холмы. Да и англичане нам на пятки наступают. Не дать ли мне сегодня ночью дёру — может, назад в Баллину удастся вернуться.

— Так за чем же дело стало?

— Эх, так я ж сам сюда людей из Баллины привел. Они ж мне доверились. Малкольм Эллиот, правда, думает, что это они за ним пошли, да куда там! Я первым присягу Объединенных ирландцев принял, за мной и все остальные. Как же мне теперь в Баллину возвращаться? Да и там сейчас заправляют те, кто за короля стоит.

— Так садись рядышком да забудь обо всем на свете, как я.

— Я исповедовался у отца Мэрфи, и он сказал, что мы, борясь с еретиками, делаем угодное богу. И тебе бы то же самое сказал.

— Думаю, у него времени не хватит обо всех моих прегрешениях выслушивать. Не знаю, с чего и начать.

Джуди Конлон в дверях дома, закатное солнце гладит округло вырисовывающиеся под платьем бедра; Кейт Купер, склонившаяся над ним, ее темные волосы рассыпались по его груди; рыжий пушкарь на Высокой улице в Каслбаре, уставившийся на него неживыми глазами.

— Что ты, Оуэн, разве ты сам не знаешь, как покойно на душе, когда очистишься от всякой скверны.

Блаженный покой, на языке тает облатка после причастия — вот каков вкус непорочности. В церкви в Трейли горят длинные тонкие свечи, в неподвижном воздухе язычки пламени устремлены ввысь. Читают молитву на латыни, языке Овидия.

— Исповедуйся ты в Киллале у преподобного Хасси или у себя в Баллине, ты б не отпущение грехов получил, а проклятие господне. И сказали б тебе, что мы своими делами вершим волю дьявола.

— Но я-то пошел к отцу Мэрфи, он такой же священник. Чем отпущение грехов у одного хуже, чем у другого?

Мак-Карти отшвырнул огрызок яблока. Да, плодов, в том числе и запретных, в Ирландии хватает, как и Ев, вот только зм е я-искусителя нет.

— Верно говоришь. В теологии разбираешься.

— Главное — наши помыслы, — продолжал Герахти, — вот если ты собираешься жениться на Джуди…

— Ишь, помыслы! Если б помыслы были главными, я бы стал святым.

— Чудак ты, Оуэн, — вздохнул Герахти и слез со стены. — Правду говорят, поэтам многое прощается.

— И правильно, мне кажется, говорят.

Герахти предпочел восстание уютному супружескому ложу, крепкому хозяйству на берегу реки Мой. Грехи-то ему отпустят, а кто вернет былую жизнь? Во всяком случае, не пустозвонные проповеди Мэрфи. Шагал Герахти основательно, как и подобает хорошему хозяину, твердо стоящему на ногах. Хорошим хозяевам многое прощается. Да только не в этот раз.

Преклони голову и исповедуйся. Прямо под открытым небом, как во времена гонений на католиков, когда служба проходила у молельного камня. Почти в каждой деревне укажут тебе молельный камень — со стыдом и затаенной гордостью. Стоит ли удивляться, что страна породила таких священников, как Мэрфи, воспитала народ в любви к Христу и в ненависти к помещикам-протестантам. И сливается пламя любви и ненависти в один костер. Кликушествует Мэрфи, и по зову его поднимается доверчивая батрацкая паства. Разве похоже это на богослужение в Трейли? Свечи там горели совсем по-другому, в их белизне виделась сама непорочность. То была церковь для рабов, презираемая господами. Мы таились сами, таились целый век, и таили чудесные таинства нашей церкви. И во мраке тайны нам было светлее, чем при ярком солнце. Те, чьи грехи господь простит, безвинны пред лице его. Даже Мэрфи. В том и загадка веры.

За оградой сада по дороге скакал на тягловой лошади лысый крестьянин. Мак-Карти увидел, как он говорил сперва с Мак-Доннелом — тщеславный охотник нацепил плюмаж для пущей важности, — потом спешился, подошел к Эмберу и другим офицерам. Густые кроны деревьев с крупными яблоками скрывали его. Не так, видно, плохи дела, если к повстанцам примыкают и умудренные опытом крестьяне, да еще со своими лошадьми. В Слайго люди надежные, готовые сражаться во имя господа и Ирландии. Блики солнца играли на верхушках крон. Мальчишкой в Керри он полазил по господским садам за яблочками, одолел не одну садовую островерхую ограду. Это не я, это святой Августин, оправдывался всякий раз мальчик. Без благодати божьей человек склонен грешить. Но бедный маленький Августин из Керри знал о грехе не больше, чем невежественный, прокопченный неистовым солнцем африканский негр.

Слева вдали вдруг ударила пушка. Ядро, прошуршав в листве, угодило прямо в сад. Видения детства растаяли. Захлопнулась книга воспоминаний Августина. Мальчик, таскавший господские яблоки в Трейли, обратился во взрослого костистого мужчину на садовой ограде. Неужто и этот сад оказался ловушкой?