Томас Фланаган - Год французов

— Получил ли ты какое известие от Томаса Трейси? — поинтересовался Джон. — Или от Элен?

— Нет, — смягчившись, ответил Джордж. — В их краях еще хозяйничают мятежники. Но они в безопасности, и им ничто не грозит. Я знаю это наверное.

— Наверное! — эхом недоверчиво повторил Джон. — Ты представляешь, что будет, если на Киллалу двинется армия? Ее предадут огню и мечу.

— Огню и мечу, не иначе. У тебя богатый запас слов из прочитанных романов. Томас Трейси — верноподданный короля, и не пострадает, как и Элен, как и их Замостье.

— А «верноподданный короля» разве не книжная фраза?

И братья вновь улыбнулись друг другу.

К каждой встрече Джон бывал чисто выбрит, коротко, «по-республикански» подстрижен, золотистые волосы зачесаны назад и открывают высокий чистый лоб. Вглядываясь в его синие глаза, плохо различимые в сумраке камеры, Джордж горевал о нем, и сердце его теснила любовь. Джона он любил скорее как сына, ведь с ним, последним ребенком, в семье были связаны самые заветные мечты старика отца. Вспомнилось, как буйно радовался юноша, когда верхом на полном скаку перемахивал ограду. Как сиживали вечерами они с Элен при лампе, и в глазах Джона светилась радость, и он без умолку говорил, говорил. Со временем он стал бы хозяином Мур-холла. Теперь не станет.

За окном послышались детские голоса: должно быть, дети стоят у самого помоста и смотрят на черные, мертвые лица.

— Есть ли какие вести о нашей армии? — спросил Джон. — Не знаешь ли чего?

— Это именно «ваша», но никоим образом не «моя» армия, — сразу открестился Джордж. — Знаю о ней не наверное, а лишь по слухам. Через неделю все кончится. Ты понимаешь или еще нет? Правительственные войска окружили повстанцев, и круг сужается.

— Да, все кончено. Все, кроме кровопролития.

— Много еще крови прольется.

— И тебя это не волнует?

— Пока нет. Потом — да, когда будет время во всем разобраться, когда ты будешь вдали отсюда, в безопасности. Невыносимо, когда убивают, неважно кто: повстанцы ли, английские солдаты или парижская чернь.

В библиотеке аккуратной стопкой сложены его записи, на полках под рукой первоисточники: книги, журналы, статьи. В ярком круге света в темной комнате выводит строку за строкой его перо, лишь иногда прерываясь, чтобы окунуться в чернила, испить этого черного нектара.

— Те, кого убьют, виноваты во всем меньше меня, — сказал Джон. — Чья вина больше моей?

— Тех, у кого нет влиятельных друзей, — подхватил Джордж. — Все к одному сводится: власть и деньги. Наш отец понимал это как никто. У него было чему поучиться.

— Меня он слишком любил, потому, видно, и не учил, — вздохнул Джон.

В предвечерний час, взявшись за руки, идут по длинной аллее старик с прямой, негнущейся спиной и мальчик. А Джордж внимательно и спокойно смотрит на них из окна.

— Верно, отец тебя очень любил, — согласился Джордж. — Любил-то он нас обоих, но особенно крепко — тебя. Но я, Джон, знавал его и другим — жестоким и алчным. В наш век католикам пришлось нелегко, однако отец благоденствовал. Мне он говаривал: «Власть принесет тебе все, власть и деньги».

— Со мной он об этом не говорил, — сказал Джон. — Больше об Испании вспоминал. Апельсиновые рощи, кружева, парчовые платья дам, солнце.

Джордж нагнулся, поднял с пола шляпу, аккуратно почистил ее.

— В четверг приеду снова, — пообещал он. Он поднялся, одернул сюртук, надел шляпу с жесткой тульей, надвинул ее на лоб. — Содержат тебя здесь прилично?

— Вполне. Пожаловаться не могу. Кому из наших друзей я этим обязан?

— Королю Георгу, и больше никому. Точнее, золотым и серебряным монетам с его изображением.

— Деньги и власть, — повторил Джон. — Тебе бы, Джордж, учителем быть. Ты преподносишь мне один урок за другим.

— Однако ты нерадивый ученик. Господи! — внезапно воскликнул он. — До чего ж тошно мне видеть тебя здесь! Мы постараемся освободить тебя. Так или иначе что-нибудь да поможет.

— Мне ничто не помогло. Я старался освободить эту несчастную страну и вот где очутился.

«Освободить страну». Весь-то он напичкан фразами из романов, красивыми позами из пьес, набившим оскомину скверным суесловием всяких «борцов за свободу». А как он, бывало, заливисто смеялся, носясь по лугам на стройной лошади.

— Джордж, я очень виноват перед тобой: тебе и больно, и горько за меня. Хоть мы и совсем разные люди, знай, что чувства мои к тебе сильны и глубоки.

Он стоял внешне спокоен, но в душе колебался; так и слова его: внешне бесстрастные, но проникнутые чувством. Чахлый лучик солнца проник в камеру и осветил его лицо, в скудном свете не видно даже круговерти пылинок. Джон — скорее сын, нежели брат. Сердце Джорджа ныло от тоски и любви. Обнять бы его сейчас, прижать к груди. Несмышленый жеребенок ускакал с луга в темную, опасную чащобу. И вот его, измученного, так и не понявшего, что случилось, загнали и стреножили. Отец и сын на аллее парка. Блудный сын. Тогда Джордж наблюдал за ними из окна, не шелохнувшись. Не шелохнулся он и сейчас. Ноги, словно столбы при воротах, вросли в землю.

— Значит, до четверга, — сказал он и постучал в стальную дверь.

— Здесь время тянется медленно. Принеси мне книг, Джордж.

— Романов? — усмехнулся тот.

Лишь узкая полоска побережья близ Киллалы оставалась в руках повстанцев, к северу же все дороги в Мейо были от них свободны. Отряды солдат и йоменов объезжали их дозором, однако не останавливали господ в дорогих костюмах, в свежих шляпах, в начищенных до блеска сапогах. Мур мог ехать куда угодно. Умиротворенный после рабочего дня за письменным столом, он, когда опускался вечер, ехал верхом по аллее, через ворота с каменными столбами; их увенчивали орлы, цепко державшие в когтях шары крупнее пушечного ядра. Со склонов холмов на него глядели пепелища разоренных усадеб, хозяева так и не вернулись: к чему им руины.

Он рисовал в воображении, как сжигают Мур-холл: едва различимые в ночи фигуры, освещенные факелами; вот пламя уже поползло по комнатам, занялась желтая обивка столовой; как растопка в печи, полыхают книги, пламя лижет столы и шкафы красного дерева, привезенные из Лондона; подбирается к портрету родителей на стене: оба в костюмах испанского двора — их привезли из Аликанте, — нарядное платье совсем не красит мать, бледнолицую северянку, особенно на пурпурно-черном фоне. Трещит, коробится пол под натиском пламени. И будет всматриваться в воды озера пустыми глазницами-окнами Мур-холл, жемчужина озера Карра, точнее пустая раковина. Со временем стены порастут плющом. Но до этого времени еще далеко.

Вечером на дороге ему повстречались пастухи, они гнали домой коров, прохаживаясь по их бокам ореховыми прутьями. Босые, на ногах налипший навоз. Неторопливо шли они рядом со смиренными тварями. Они степенно кланялись Муру. Как знать, может, эти люди пасут его собственные стада. Арендаторов-фермеров он знал и в лицо и поименно, помнил, у кого сколько земли, велика ли семья, помнил, кого что заботит. Эти же бедолаги ютились в глинобитных хижинах, и земли у них хватало лишь на грядку картофеля. Упомнишь ли их имена, родных, узнаешь ли обо всех их заботах. Безликой чередой проходят они мимо раковины-жемчужницы и разбредаются по всей стране: их убогие лачуги под ветхими соломенными крышами лепятся и в болотистых низинах, и на каменистых склонах. Так и жили, и умирали все эти Тейги, Патрики, Майклы, и не сыскать их в недрах истории.