Томас Фланаган - Год французов

У многих сотен крестьян замок вызывал чувства сложные и глубокие. По песням и легендам они помнили своих блистательных, сложивших головы в бою королей и вождей. Совсем о седой старине рассказывают саги, а за ними — лишь тени и духи былого, языческие боги, бесплотные и недоступные в своем величии, как свет. А замок Гленторн напоминал, что есть создания и во плоти, облеченные таким могуществом, которое не снилось и легендарным О’Нилу или О’Коннору. Замок Гленторн — это не сказ и баллады о былом, это история сегодняшняя. Далекий и загадочный лорд Гленторн наконец соблаговолил изъявить свою поистине безграничную волю. Правда, о нем самом никто ничего не знал — люди видели лишь колоннаду за высокой стеной, искусственные пруды и каскады, но и этого было достаточно. А недолгая жизнь лорда в Мейо запечатлела его в устах молвы как личность легендарную. То, что в Чешире справедливо полагали чудачествами изнеженного аристократа, в Мейо принимали за манеры великолепного сказочного повелителя. Мало кто видел его, но слуги не скупились на россказни.

«Всемогущий» был его сыном, он и подавно не показывался в здешних местах. Спокойный человек, протестант по вероисповеданию, сторонник вигов в политике, полгода он жил в Лондоне, полгода — в Чешире. Сердце его ведало лишь два сильных чувства: отвращение к работорговле в Африке и ненависть к отцу и его памяти. Без сомнения, замок Гленторн — чудо из чудес, но нынешний лорд предпочел не видеть его вообще. Ибо это венчало всю бестолковую и беспутную жизнь сибарита-отца, погрязшего в пороке. Лишь в кошмарных снах замок являлся отчетливо и страшно, словно картинка из старого романа: белые башни, устремленные ввысь, голые рабы, павшие ниц перед железными воротами. Он содрогался от одного слова «ирландский». А когда его величали «ирландским помещиком», стыдился и недоумевал. Ему претило то, что он, как индийский раджа или африканский царек, богатеет за счет рабов, только не туземных, а белых, с соседнего острова. Невыносимо вспоминать об этом.

Но он тем не менее рассудил, что владения Гленторнов достойны мудрого и рачительного хозяина. Тщательно все обдумав, наведя необходимые справки, он остановил выбор на Эндрю Крейтоне, уроженце Глазго, выпускнике Кембриджа. Гленторн отвел для него и семьи целое крыло замка и положил жалованье, приличествующее уму и образованию управляющего. Крейтон также получал два процента с дохода имения. Гленторн дал единственный наказ управляющему: чтобы тот во всем следовал примеру доброго пастыря из Нового завета. Крейтону вменялось в обязанность следить за земледелием, за вверенным ему имуществом, за благосостоянием крестьян и скота, с людьми говорить прямо и искренне. Выбор Гленторна оказался удачным, ибо наладить огромное запущенное хозяйство представлялось Крейтону немалым испытанием своих познаний и характера.

Перво-наперво он решил установить четкие границы владений и истинное положение дел: выяснить, какие (хотя и весьма незначительные) участки отданы в аренду; разобрать ворох бумаг, исков, претензий; уточнить, какие врезавшиеся в чужие владения полоски земли испокон веков принадлежали Гленторнам. Как он и ожидал, не обошлось и без судебных тяжб со стороны мелких помещиков, но, к его удовольствию, все конфликты уладились. Далее, он задумал провести перепись, как поголовья людей, так и скота, однако оказалось, что это весьма непросто, ибо предшественник его сам погряз в деревенской бестолковщине и тупости. Уже лет сорок, как дальние болота и пустоши облюбовали кочующие крестьяне. Последний управляющий, следуя местному обычаю, не взимал платы с этих несчастных. Сомневался и Крейтон, но, как бы ни рассудил он, нужно знать, сколько этих крестьян, и записать их имена. Не одну неделю посвятил этому груболицый шотландец в скромном коричневом платье. Его конь и взбирался на склоны холмов, и спускался по извилистым тропкам. За управляющим следовал судебный пристав, знавший ирландский язык. Заслышав топот копыт, самовольные поселенцы целыми семьями пускались наутек и прятались на вершинах холмов.

Крейтон все же добился своего и нанес все данные на карту с хитроумно зашифрованными знаками, висевшую на стене в кабинете. Кабинет его некогда был меньшим из двух музыкальных салонов, и прямо против карты красовалась картина «Суд Париса», выполненная в духе Ватто. Художник, очередной любимец лорда-отца, изобразил Париса в современной судейской мантии. Почти целый год провел Крейтон в стенах своего кабинета, дотошно вникая в каждую мелочь в хозяйстве. Это, однако, лишь предвосхищало куда более великий труд: покончить с хаосом и навести порядок.

Крейтон следовал новейшим учениям о научном подходе к земледелию и ведению хозяйства. Он и сам опубликовал несколько статей об этом, держал переписку со многими специалистами. И это, наряду со рвением и честностью, тоже учитывал Гленторн, выбрав его своим управляющим. Крейтон первым делом хотел определить, какими методами руководствоваться, чтобы привести хозяйство в идеальный порядок, а потом эти методы внедрять. С первого взгляда было очевидно, что на землях Гленторна излишек народа, оттого и фермы мелки, а значит, неприбыльны. Да и кто задумывался, какой урожай можно собрать с того или иного угодья. Повсюду в Ирландии на разный лад пробовали осушать болота — повсюду, но только не в Мейо.

Крейтон сознавал, что его острый логичный ум режет поперек векового уклада, и в душе мучился, ибо человек он был добрый. Одним росчерком пера мог он установить жесткие, сообразные нуждам порядки во владениях Гленторна. Вздумай он подписать приказ о выселении «лишних», и десятки крестьян лишатся земли и крова, десятки тех, кто приветствовал его, когда он ехал мимо, чья музыка долетала до него из убогих хижин. На это у него просто не поднималась рука, и он казнил себя за нерешительность. Ведь он не выполнял своего долга, не держал своего же обещания превратить хозяйство в образец рачительности. Дикарская жизнь вокруг оскорбляла его нравственность: крестьяне, казалось, привыкли к грязи, лености, пьянству, суевериям. Язык у них диковинный, характер — задиристый и драчливый. И тем не менее люди эти жили единой жизнью, любили и работали, заводили семьи, растили детей. Они были привязаны друг к другу и еще крепче — к земле. И сгонять их — чудовищная жестокость.

Крейтон поспешал не торопясь. Он занимался привычными помещицкими делами, вкладывая рвение и ум, чем не могли похвастать его предшественники. При нем доходы, хоть и незначительно, стали год от года расти. И все же на землях Гленторна можно было получить доход, в четыре раза больший. Крейтон понимал это и каялся, что грешит, плохо служит хозяину. Раз в год он представлял лорду подробный и безукоризненно честный отчет, не забывал и прямодушно попенять на свои промахи — человек, увы, слаб. Всякий раз Гленторн отвечал вежливыми и обходительными общими фразами, порой приторно-сочувственными. Каждый год Крейтон ждал: вот-вот из Англии гневно окрикнут, понудят выжимать из земли как можно больше дохода. Однако окрика так и не последовало. Со временем Крейтон стал относиться к Всемогущему, как и крестьяне: далекое, непонятное, полумифическое существо. И лишь совесть не давала ему покоя.