Томас Фланаган - Год французов

Крестьяне, нанятые Кейт Купер охранять Холм радости, разбрелись: кто убоялся насмешек, кто угроз повстанцев. Однако утром второго сентября она была в полной безопасности, равно как и ее усадьба. Сидя в одной из спален, она расчесывала густые черные волосы перед маленьким, оправленным в бронзу зеркальцем на столб. С постели, закутавшись в тяжелое грубошерстное одеяло, наблюдал за ней Мак-Карти.

— Кончится вся эта заварушка, и повесят тебя, — сказала Кейт, с натугой расчесывая густые волосы. — Будешь у нас же в городе с петлей на шее болтаться.

— Как знать, — не желая спорить, ответил Мак-Карти.

— И поделом тебе.

— Вполне допускаю. Скажет мне судья: Оуэн Мак-Карти, ты совратил Кейт Махони и за то будешь повешен. И казнить тебя соберутся все соблазненные тобою женщины.

— Моя фамилия Купер, а не Махони, ты что, забыл?

— Да ладно, Кейт. Ты и сама, по-моему, забыла обо всем на свете два часа назад. Во всем Мейо тебя знают как дочку Мика Махони, так тебя и величают, замужем ли ты за Купером, за мною или за кем еще.

— За тобою?! Спасибо. Невелика честь выйти замуж за учителишку, которого ждет виселица.

— Может, хватит о виселицах, а?

— Что, испугался? И не зря! Повесу из себя строишь, а поджилки трясутся?

— У кого угодно затрясутся. Конечно, у виселицы я заору благим матом, но пока-то мы здесь, у тебя в спальне.

Она отложила расческу и повернулась к нему.

— Дурак ты, дурак, Мак-Карти. Тебя либо повесят, либо пристрелят в бою. Пока для тебя все дороги открыты, бежал бы из Мейо.

— «Я бродяга, а ты — почище. Меня ждет петля, тебя — петлища». Вот тебе грубая английская рифмовка. На английском языке, говорят, все складно да ладно звучит, теперь поглядим, насколько их поговорки верны.

Вот стоит стройная женщина в ночной сорочке, источающая, как всегда, чувственность и, как всегда, немного неряшливая: бретелька сползла с плеча. На белой, в коричневых веснушках коже играют блики свечи. Мак-Карти пригрелся и разнежился под теплым одеялом: век бы здесь оставался.

— Стройная фигура, — вслух произнес Мак-Карти. Она широко улыбнулась, рот у нее был крупный и чувственный. — Тебе грозит не меньшая опасность, — сказал он. — Скольких повесили в этом году за содействие мятежникам.

— Однако мое содействие мятежнику несколько необычно.

— Ты просто не разобралась в сложном слове.

— К черту все слова! И поэзию, и всю эту чушь!

Под тонкой ситцевой сорочкой вырисовывались широкие бедра. Глаза на ярком солнце зеленые, точно летний луг. Вот померкли, скрытые ресницами. Женщина отдается страсти, сливаясь воедино с мужчиной, впиваются в волосы пальцы, влажные губы чувственно полуоткрыты… Но вот тела уже разъяты, женщина одевается, привычно и умело прибирает рассыпавшиеся волосы. Словно и не стояли оба у разгадки тайны, словно и не переступали волшебного порога, словно и не затворялась за ними чудесная дверь. Надета одежда, а вместе с ней — облачение тайны. Не высказаны самые нежные слова. А она? Что испытывала она, глядя в чужое лицо, чувствуя незнакомое тело?

— К черту все эти умные слова! — повторила она. — Много они тебе добра принесли? Теперь-то они тебя не спасут.

— Содействовать — значит действовать заодно, сообща, помогать в каком-то действии, деянии, как, например, в нашем.

— Удивительно, как ты прицепил «деяние», это слово из церковной проповеди, к тому, о чем бы лучше вообще помолчать.

— Наши «деяния» много древнее всех церковных проповедей. Не на одну сотню лет древнее.

— Знаешь ты много, — согласилась она, — и поэт ты хороший, да только без гроша в кармане. — Она заглянула в тусклое зеркало и быстро отвернулась. Что ж она там увидела?

— Денег я еще заработаю, — сказал Мак-Карти. — В будущем. Я очень на это надеюсь.

— Ни денег, ни будущего у тебя нет. Как нет уже и настоящего.

— Как знать. Залезай-ка под одеяло. Здесь здорово, тепло и уютно.

— Очень благородно с твоей стороны заехать в Холм радости проведать, как живет одинокая женщина, подле которой нет мужчины, способного защитить от преступных мятежников. Ты благородный человек. В этом тебе не отказать.

— Невелико благородство. Я и ехал сюда с надеждой, что одно за другим, слово за слово, и мы в конце концов проведем ночь в одной постели.

— Ну чего-чего, а этого у меня и в мыслях не было, — возмутилась она. — Ни одна замужняя женщина о таком и думать не посмеет. Не из тех распутниц, кто накликает на себя беду. У меня есть муж и дом. И я довольна и тем и другим.

Вот оно, несокрушимое женское лицемерие. Тело ее еще хранит тепло его ласк. Зачем ей расчесывать волосы, не растрепись они от пылких объятий, не увлажнись они потом их страстных тел. Женщина помнит ложе любви, но разумом эти воспоминания не приемлет. И в этом ее великое преимущество, которое оборачивается извечным поражением мужчины.

— К чему бы это? — спросила она.

— Была у Хью О’Рурка из Брефни жена, и полюбилась она поэту Томасу Костелло. Уехал О’Рурк воевать с англичанами, а жена его назад кличет в этом стихе, чует: не устоять ей перед Костелло. Ну а стих сложила, конечно, не женщина, а сам поэт.

— А откуда ты это знаешь?

— Еще бы не знать! Томас Костелло — прекрасный поэт, а женщина разве что путное напишет?

Дрогнула в мерцании свечи улыбка.

— И впрямь. А когда это было, если вообще все не выдумка?

— Много веков назад. Во времена восстания О’Нила. Залезай же скорее под одеяло, пока совсем не закоченела.

— Надо ж, много веков назад. И кому, кроме учителей, охота в старье копаться.

— А стих-то прекрасный, ей-богу.

— Горя настоящего та женщина не ведала. Вот я, к примеру: моего Сэма эти бандиты, Избранники, посадили под замок, я одна в усадьбе, мужчины рядом нет, приходи кому не лень, грабь, жги, дери глотку.

— Я, Кейт, твердо верю, что ни Холм радости, ни ты сама не пострадаете. Ты твердо идешь по стопам отца.

— А от тебя какой прок? К тебе обращается женщина в тяжелую минуту, а какой толк?

— Хочешь, поговорю завтра с Ферди О’Доннелом, но вряд ли Ферди чем поможет: уж очень далеко от города ты живешь. Боишься, так поезжай во Дворец к Бруму с супругой.

— И оставить Холм радости без защиты от Мэлэки Дугана и ему подобных? Пусть только занесут грязные свои ножищи над нашим порогом. Я сама Мэлэки Дугану глаза выцарапаю.

Отец Мак-Карти мог отличить один кусок торфа от другого — как теперь сын его один сорт виски от иного — мял его в руках, пробовал на язык. Безземельный Брайан Мак-Карти, сын согнанного с фермы крестьянина, ходил с лопатой на плече по графству Керри и батрачил то здесь, то там, и повсюду за ним уныло брел его чумазый сын.