Валерий Поволяев - Оренбургский владыка

В цепи рядом с войсковым старшиной шагал Дерябин. Две недели назад он был повышен в чине — стал есаулом.

— Что пишут из дома, Виктор Викторович? — спросил Дутов. — Говорят, в Питере очень неспокойная обстановка?

Дерябин регулярно получал письма из Питера. От матери.

— Обстановка хуже некуда, Александр Ильич, — ответил Дерябин. — В Петрограде не хватает хлеба, едят семечки. Полно дезертиров и никому до них нет дела — их не вылавливают, не отправляют ни на фронт, ни под трибунал — они терроризируют город. Хотя бы для острастки расстреляли двух-трех — сразу бы стало легче дышать…

— Черт знает что происходит в российской столице! — Дутов выругался. — Всего-то и нужна пара толковых фронтовых генералов, чтобы наладить там порядок.

Было тихо. Пели дрозды. Дутов и не подозревал, что осенью — на календаре уже было первое октября — так сладко и нежно, так слаженно могут петь эти небольшие птицы. Из села доносилось кукареканье — кочеты в Паничах были самыми голосистыми во всей Румынии. Дутов вытянул голову, прислушался, глаза заблестели влажно, он поспешно нагнулся, подхватил с земли из-под ноги гибкий прутик и щелкнул им по голенищу сапога.

Где-то далеко, по ту сторону горизонта, дрогнула земля, раздался тугой задавленный звук, словно в земле, в глуби ее, где расположен некий механизм, заставляющий вращаться планету, что-то лопнуло. По стерне, жесткой щеткой поднявшейся на поле, пошла дрожь, стерня зашелестела, хотя никакого ветра не было.

— Не пойму, откуда у немцев взялись шестидюймовые орудия? Как они сумели подтащить тяжелую артиллерию по бездорожью? — обеспокоенно размышлял Дерябин.

В русской армии гигантские шестидюймовые орудия передвигались на железнодорожных платформах, иногда они вообще действовали в составе бронепоездов. Стволы у этих громоздких «дур» были едва ли не длиннее самих платформ, в дула любопытные дурашливые солдатики засовывали голову, потом долго чихая от острого запаха гари.

— В техническом плане немцы оказались гораздо лучше подготовлены к войне, чем мы, — под ноги Дутову попалась консервная банка, украшенная готическими буквами, и он, брезгливо дернув ртом, поддел жестянку ногой.

В воздухе, пока еще далеко-далеко, послышалось жужжание, будто летела большая навозная муха, оглядывалась по сторонам, не знала, где сесть, и чем ближе, тем сильнее, громче становилось ее жужжание. Дерябин задрал голову, вгляделся в плоское белесое небо, кое-где ненадежно прикрытое слабыми рябыми облачками, проговорил тихо:

— «Чемодан» [15] «Чемодан» — прозвище английского двухфюзеляжного самолета-разведчика, применявшегося в Первой мировой войне. летит сюда!

— Что вы сказали? — Дутов был настроен благодушно.

По небу вдруг пробежала длинная красная молния, расколола его пополам, жужжащий звук разом сделался сильнее, стал резким, земля под ногами идущей цепи задрожала, как от испуга. Люди невольно втянули головы в плечи.

Дутов поднял глаза, заметил яркую молнию и выкрикнул что было силы:

— Ложись!

Не все поняли эту команду. В дивизионе находилось много новичков, прибывших с недавним пополнением, и если старички, услышав дутовский крик, молча, как снопы, повалились на землю, то эти с открытыми ртами продолжали как ни в чем не бывало двигаться к Паничам, лишь головы, будто куры, втянули в себя.

— Ложись! — вновь закричал Дутов, распластался посреди жесткой стерни, притиснулся головой к тяжелому пористому валуну, глубоко вросшему в землю, но в следующее мгновение вскочил, догнал одного из новичков, повалил его на землю, потом ухватил за плечо другого, также швырнул ниц, прокричал бешено: — Ложись!

Через несколько мгновений он догнал еще одного новичка, вырвал у него винтовку, бросил на землю, уложил рядом ее непутевого владельца, замычал горестно от того, что не успевал спасти всех своих — иной задачи у командира в такой ситуации быть не могло.

— Ло-о-жись!

Над людьми просвистело что-то тяжелое, дымящееся — будто с неба съехал железнодорожный вагон, набитый раскаленным железом — жестяная стерня покорно сломалась, легла, вдавливаясь в землю. Дутов увидел отвал, оставленный неряшливым плугом, прыгнул в него, но долететь не успел, земля перед ним вспучилась грузно, выворачиваясь наизнанку. В лицо войсковому старшине ударило пламя, ноздри забила вонь, он растянулся на стерне и потерял сознание.

Пришел Дутов в себя лишь через несколько суток, с трудом разлепив веки, подивился их тяжести, слоновьей неподвижности, тому, что воздух перед ним подрагивает неровно, а потолок съехал в сторону. Дутов шевельнулся неловко и тут же застонал от чудовищной боли, сдавившей ему голову: он был не только контужен, но и ранен осколком. Рассматривать потолок ему пришлось недолго — тот окончательно сместился в сторону, и перед Дутовым потух свет. Все предметы погрузились в рябую нездоровую темноту, и он вообще перестал видеть.

Как потом определили врачи, войсковой старшина перестал не только видеть, но и слышать — от разрыва случайного немецкого «чемодана» он получил трещину черепа. Тем не менее Дутов быстро поднялся на ноги — молодой крепкий организм взял свое, и в середине октября войсковой старшина уже передвигался по госпиталю с тросточкой — опираясь на нее, ощупывая пространство.

Именно в те дни, шестнадцатого октября шестнадцатого года из царской Ставки, расположенной в Могилеве, пришел Высочайший приказ: войскового старшину Дутова назначить на должность командира Первого Оренбургского Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка. Дутов был доволен: свершилось! Полк считался самым популярным, самым авторитетным во всем Оренбургском войске, портреты командиров в станицах висели едва ли не в каждой горнице, вместе с лубочными картинками…

Однако выехал он в полк не сразу — был слаб, земля колыхалась, а перед глазами плавал одуряющий розовый туман. Ноги иногда вообще отказывали войсковому старшине, не слушались его, и Дутов крутил головой огорченно, пытаясь справиться с собою, стирая со лба пот куском старой, застиранной до дыр простыни.

В одном госпитале с ним, только в палате для рядового состава, лежал Еремеев, тоже пострадавший от того злополучного «чемодана». Он похудел, его остригли наголо, и был виден затылок с костлявыми мальчишескими впадинами, в усах появилась седина, глаза сделались тусклыми, — тугая горячая волна взрыва проволокла его метров пятьдесят по полю, чуть душу наружу не вытащила. Хорошо, Еремеев сознание потерял, в отключке ту боль и перемог, иначе вряд ли ему удалось бы уцелеть.

В госпитале верный Еремеев помогал войсковому старшине обихаживать себя — он-то и выпросил в каптерке старую простынь, постирал ее, а потом наполосовал несколько больших, размером не менее мешка, платков.