Валерий Поволяев - Оренбургский владыка

Казачки были выпускницами пулеметных курсов, созданных при одной из московских школ прапорщиков. Услышав недовольное брюзжание командира полка, они вытянулись, старшая из них — смуглолицая, с темным румянцем на тугих щеках, отрапортовала:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, на фронте дела идут нормально… А в солдаты мы пошли добровольно!

Фамилия лихой пулеметчицы была Богданова, и неожиданная догадка мелькнула в голове у Дутова:

— У нас в пешей команде служили Богдановы, два брата…

Казачка улыбнулась зубасто, весело:

— Старший из них, Егорий, был моим мужем.

— А младший, Иван, — моим женихом, — вытянулась вторая казачка.

На лицах пулеметчиц — ни тени печали, только отрытые, во все зубы, улыбки. К смерти они относились как к чему-то очень обыденному, рядовому: чему быть, того не миновать.

Дутов отвел глаза в сторону, словно чувствовал собственную вину за гибель братьев Богдановых, едва приметно вздохнул:

— Хорошие были казаки.

Авдотья Богданова запоздало погасила улыбку:

— Побывать бы на их могилах…

— Это далеко отсюда — на реке Прут. Кончится война — обязательно поедете туда.

У Дутова родилась и угасла досадная мысль, что к той поре могил может и не быть, их сотрет время. Мысль вызвала неприятный осадок — слаб человек, который не может оставить после себя память.

— Хотелось бы поехать… — произнесла Авдотья коротко и горько.

— Все впереди, — успокоил ее Дутов, предложил: — Приглашаю вас на чашку чая.

В небольшой темной комнате стол был застелен серой льняной скатертью — новый денщик, заменивший Еремея, старался лицом в грязь не ударить. Посреди стола стоял самовар, рядом — блюдо с жесткими, маслянистого цвета сушками и оловянная немецкая миска, в которую горкой был насыпан колотый желтоватый сахар.

Дутов указал пулеметчицам на стулья:

— Садитесь, сударыни!

Казачки степенно, сделав одинаковые важные лица, сели, привычно оправили на коленях диагоналевые брюки-галифе, проговорили в один голос, как по команде:

— Спасибочки!

— Синего сахара чего-то не видно, — озабоченно проговорил Дутов. — Самый вкусный чай — с синим сахаром…

Пулеметчицы недоуменно переглянулись. Дутов извлек из простого сельского буфета половинку сахарной головы, тяжелым ножом, лежавшим тут же, еще раз располовинил несколькими ловкими ударами, расколол одну из четвертушек на полтора десятка мелких кусочков. Цвет у остатков сахарной головы, твердостью своей схожей с камнем, был голубоватым, как тень, возникшая в солнечную мартовскую пору на снегу.

— Кто из вас первый номер? — спросил Дутов у женщин.

Авдотья подняла руку, как прилежная ученица церковно-приходской школы на уроке у любимого батюшки:

— Я!

— Вы, стало быть, второй номер? — командир полка перевел взгляд на Наталью.

— Второй.

— А первым быть сможете?

— Смогу. Нас этому учили на пулеметных курсах.

— Может быть, я вас тоже переведу в первые номера? А вторыми обеим дам мужчин, чтобы таскали пулеметы.

— Таскать пулеметы мы тоже привыкшие, — сказала Авдотья. Она пила чай из блюдца, картинно отставив мизинец и кидая в рот небольшие крепкие кусочки синего сахара.

— Грешно и неразумно подготовленного пулеметчика использовать на черновой работе второго разряда, — сказал Дутов и отправил в рот крупный голубоватый осколок.

С твердым синим сахаром, который в доме Дутовых еще называли постным, гоняли чаи в трудные дни Великого поста: с одним небольшим кремешком [17] Кремешок — (ум. — ласк.) небольшой кусок кремня. пили порой не менее десяти стаканов… Вообще-то Дутов никогда не экономил на еде, оттого и телом был такой пухлый, но синий сахар он приобретал всегда в первую очередь, а уж потом — все остальное.

Авдотья тем временем переглянулась со своей младшей товаркой и произнесла степенно:

— Как решите, ваше высокоблагородие, так и будет.

— Вот и хорошо, — одобрительно произнес Дутов, сделал крупный гулкий глоток, почувствовал себя неловко — на фронте совсем отвык от общения с представительницами прекрасной половины, взял с тарелки сушку, с хрустом раздавил ее.

Всего четыре месяца Дутов командовал полком. Фронт начал разваливаться. Из окопов стали вылезать немцы, вылезали и русские, обнимались с врагами. На нейтральной полосе разжигали костры, пили шнапс и заедали его сваренными вкрутую куриными яйцами, добытыми во дворах ближайших деревень. Офицеров, которые мешали этим фронтовым братаниям, безжалостно уничтожали — не взирая на чины, авторитет и ордена. На всякого боевого полковника, украшенного наградным золотом, как рождественская елка побрякушками, находился какой-нибудь тщедушный унтеришка со вставными железными зубами, который, не колеблясь ни секунды, со словами «Не мешай, паря, нам с братьями-немаками общаться!» всаживал офицеру в живот штык или пулю, орал во всю глотку, будто ворона, у которой случился запор: «Да здравствует свобода!».

В полку Дутова обстановка была спокойной — казаки офицеров на штыки не поднимали.

В Петрограде происходили события, которые вызывали в рядах фронтовиков нервный озноб. Говорят, царь, желая России покоя и счастливого будущего, собирался отречься от престола в пользу своего брата Михаила, но и Михаил не был в восторге от этой идеи, колебался и отговаривал Николая от таких дурных перемен… В России запахло гражданской войной.

Дутов с любопытством прислушивался к новостям, приносящимся из Петрограда. Главным командиром в армии стал некий штатский человечишко, фамилию которого Дутов раньше никогда не слышал — крикливый, коротконогий адвокат Керенский. В военных делах он смыслил не больше, чем петроградские дворники в астрономии. Ходить под началом такого министра было оскорбительно.

Из штаба корпуса пришла бумага: в марте в Петрограде должен состояться первый общеказачий съезд, необходимо направить туда своего делегата. Цель съезда: выяснение нужд казачества — чего, мол красно-желто-синелампасникам надо?

Прочитав бумагу, Дутов позвал ординарца:

— Приготовь продукты на три дня. Поедем в штаб корпуса.

Ординарец у него сменился вновь, теперь это место занимал Пафнутьев.

— Двух толковых казаков в комендантской роте возьми! Поедем вчетвером.

Оставшись один, Дутов пробормотал с неожиданным раздражением:

— Раньше казаки собирались на круг, сейчас — на съезд. Что-то новомодное и… неприятное. Тьфу!

До штаба корпуса добрались без приключений. Если не считать того, что Пафнутьев забыл взять с собою хлеб — это обнаружилось на полпути, когда завернули в небольшой прозрачный лесок, облюбовали там круглую сухую поляну и на морды лошадей натянули торбы с кормом. Пафнутьев, не найдя в мешке ни одной ковриги, взвыл.