Валерий Поволяев - Оренбургский владыка

Ночь шла на убыль, небо изрезали темные длинные полосы облаков. Пустые улицы были таинственны и тихи, где-то далеко горласто и горько кричали вороны — то ли кто-то разбудил их, то ли увидели валявшегося посреди тротуара покойника. К Керенскому поехали втроем; кроме Дутова — Караулов и Аникеев, казачьи обер-офицеры.

Керенский нервно носился по кабинету, хрустел костяшками пальцев, громко сморкался в надушенный батистовый платок. В углу, в роскошном кожаном кресле, сидел мрачный Савинков. Увидев появившегося в дверях Дутова, Керенский ткнул в него пальцем, будто стволом пистолета, и выкрикнул истончившимся от переживаний голосом:

— Корнилов — изменник!

Дутов вытянулся, словно принял эти слова, как приказ к действию, ощутил, что внутри у него образовался мелкий пузырь, пополз вверх и застрял в глотке. Видеть нынешнего правителя России таким было неприятно. Керенский перевел взгляд на Савинкова, как будто хотел услышать его мнение о Корнилове. Савинков по-прежнему мрачно молчал. Керенский досадливо подергал уголками рта и сказал Дутову:

— Ваш совет должен принять однозначное решение: Корнилова объявить изменником, а Каледина [23] Алексей Максимович Каледин (1861–1918) — генерал от кавалерии. В июле 1917 г. на Большом Войсковом круге избран атаманом войска Донского. В октябре 1917 г. возглавил выступление донского казачества против советской власти, которое было подавлено. Застрелился. — мятежником.

Каледин — донской атаман, видя, что происходит в России, не дрогнул и поддержал Корнилова, потому и впал в немилость.

— Ваше высокопревосходительство, — Дутов обратился к Керенскому по военной старинке, как уже не обращались, отметил, что такое обращение премьеру понравилось, — я предлагаю сделать попытку примирения — чтобы и волки были сыты и овцы целы…

— Интересно, за кого же вы меня принимаете, за волка или овцу? — неожиданно спросил Керенский.

Дутов смутился, сбился, Керенский покровительственно улыбнулся.

— Не смущайтесь, — сказал он, — поводов у вас для этого нет.

Караулов и Аникеев молча стояли в дверях, в разговоре участия не принимали.

— А что… В идее примирения что-то есть, — ожил Савинков, достал из самшитовой папиросницы, лежавшей на небольшом лакированном столике одну папиросу, привычно смял пальцами ее мягкий толстый мундштук. — Почему бы не попробовать, Александр Федорович?

Некоторое время Керенский ходил по кабинету молча. Движения его были резкие, нервные, быстрые, лицо нехорошо подрагивало — он не совсем владел собою. Наконец он остановился, закинул руки за спину и, покачиваясь с носков на пятку несколько минут, не произнося ни слова, рассматривал Дутова.

— Хорошо, — со вздохом произнес он, — я согласен. Только есть несколько «но». Первое «но» — ваш совет должен предоставить письменное заверение в лояльности к Временному правительству. Второе «но» — полное примирение невозможно, возможна только попытка примирения, — Керенский хрустнул за спиной пальцами. — Это будет подчинение Корнилова тому решению, которое приняло Временное правительство. Нужно убедить зарвавшегося генерала — пусть подчинится… На таких условиях я согласен — пусть ваша делегация едет в Ставку…

Небо за окном посветлело. Через пару часов в городе могли загрохотать выстрелы. Но пока было тихо. Возвращались посланцы к себе молча, — собственно, говорить было не о чем, все понятно и без слов. Дутов хмурился и недовольно шевелил губами.

В девять часов утра Дутову позвонил Савинков, — голос хриплый, просквоженный, усталый, — даже этот железный человек оказался подвержен коррозии.

— Поездка в Ставку отменяется, — заявил он.

— Почему? — Дутов почувствовал, как нервно задрожали губы: недаром говорят — с кем поведешься, от того и наберешься.

Повелся с психопатом Керенским — от него и набрался.

— Правительство пришло к выводу, что ваше посредничество запоздало, — сказал Савинков, — так что распаковывайте, господин Дутов, чемоданы.

— А я их и не запаковывал, — резко проговорил Дутов.

Он думал, что его фраза прозвучит остроумно, но Савинков повесил трубку. Дутов недовольно приподнял плечо, на котором косо сидел мятый мягкий погон с полковничьими просветами, и ожесточенно покрутил рукоять телефонного аппарата:

— Барышня, соедините меня с номером… — он замялся — не знал, откуда ему звонил Савинков, — с которым я только что разговаривал…

На его счастье, это была телефонистка, которая соединяла Савинкова с Союзом казачьих войск, она быстро нашла нужное гнездо. Раздался недовольный голос Савинкова:

— Алло!

— Борис Владимирович, расскажите хоть, что случилось? — попросил Дутов.

— Гм! — было слышно, как Савинков раскуривает папиросу.

Дутову показалось, что он почти наяву видит знаменитого анархиста, видит и его желчную улыбку, и синий дымок над папиросой. — Вы же прекрасно и без моих рассказов понимаете, что могло случиться.

— Понимаю.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Затем, что совет Союза казачьих войск усматривает в отказе министра-председателя недоверие, — голос Дутова сделался сухим, каким-то скрипучим, незнакомым, — а раз это так, то мы снимаем с себя всякую ответственность за дальнейшее развитие событий.

— Как хотите, так и поступайте, — равнодушно произнес Савинков, — меня это уже не касается. Я вышел из состава правительства. — и он повесил трубку.

Это была новость! Некоторое время Дутов сидел оглушенный, отказываясь верить в то, что услышал, вяло постукивая пальцами по столу, потом позвал к себе Караулова. Следом — Аникеева.

Оба явились невыспавшиеся, с одутловатыми красными глазами, Дутов вкратце рассказал им, что произошло, затем выругался матом.

— Это — по-казачьи, — усмехнулся Караулов.

— По-нашенски, — поправил его Дутов и, в назидательном жесте подняв указательный палец, сказал: — Наше решение о снятии всякой ответственности надо оформить бумагой, документально, — он потыкал пальцем в воздух.

Так и сделали. Бумагу отправили к Керенскому. Тридцать первого августа Керенский вызвал Дутова в Зимний дворец. Дутов схватился руками за поясницу, изогнулся подбито и заохал жалобно:

— Ох, проклятый ревматизм! Совсем доконал, зараза. Все свое здоровье оставил в окопах… О-ох!

В кабинет Дутова примчался войсковой старшина Греков:

— Что?

— Плохо. О-ох!

Греков и поехал вместо Дутова к министру-председателю.

Керенский, взвинченный, с влажными опухшими глазами, нервно ходил по кабинету, хрустел пальцами, подергивал шеей, — в его организме словно все разладилось, потеряло прежнюю прочность, вид у Александра Федоровича был расстроенный. Увидев Грекова, он остановился, глянул колюче и спросил хриплым надсаженным голосом: