Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 1

Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть до­нышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые над­крылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.

«Опять не получилось! Видно, напрасно Света лови­ла на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если пере­держал? »

За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.

Алхимия да и только!

Тухачевский не задумывался о том, какая сила при­вела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чу­лан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сей­час, среди ночи, вспомнил про свой злополучный экспе­римент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок прибли­зиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеять­ся, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урыв­ками, от случая к случаю.

Даже для скрипки, и то не нашлось свободной ми­нуты.

Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный сна­ряд, заварилась очередная склока вокруг автоматиче­ского оружия, срывались сроки поставки танковой брони.

Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газо­вой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклян­ной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Не­удача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесни­ков италийских. Дни и ночи сгорают бездымным поро­хом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жи­ва душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплета­ются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лер­монтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет кар­тины.

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых иг­рушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно от­ворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием вып­лывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четы­ре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шу­рик, а маленький Игорь листал для него клавир. В чер­ном зеркале застекленного портрета, что висел над пол­кой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он ка­зался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и мороз­ный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в нес­покойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропо­стижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессио­нального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Туха­чевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у не­приятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба ге­роев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»

На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором об­ломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетско­го корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с са­мых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грун­товал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.

Евгений Францевич ревниво следил за успехами уче­ника, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.

«Изрядная вещь,— изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.— Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».

Шура без лишних слов забрал инструмент себе...

Невеселые мысли лезут, однако, в голову.

Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, пу­таясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль — не раз­берешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при кероси­новой лампе.

Спать, и никаких гвоздей, спать.

Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой желе­зом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалы­вать лед.

Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.

— Приезжай,— сказал Тухачевский.— Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.

Немного некстати, но разве откажешь старым друзь­ям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный му­зыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь кра­сиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроен­но, трудно, но артистическая безалаберность не замути­ла его восторженного преклонения перед идеалами ре­волюции.