Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2

— Зайдите ко мне, Вальтер,— позвонил он Шелленбергу из штаба на Вильгельмштрассе.

— Все, что от нас зависело, мы сделали,— Шел­ленберг предъявил подробную разработку.— Остается «пустячок»,— он с улыбкой развел руками,— напол­нить форму содержанием, но, увы, все по-прежнему упирается в военные архивы... Неужели нельзя дого­вориться на паритетных началах?

— Нет,— отрезал Гейдрих.— Ничего нового вы мне так и не сказали. Между тем атмосфера в России требует нестандартных инициатив.

— Конъюнктура создалась многообещающая! — радостно оживился Шелленберг.— Они просто-таки пожирают друг друга, Рейнгард. И это только начало...

— Ошибаетесь, мой дорогой. Это закономерное продолжение. Нам не простят, если мы не сумеем воспользоваться моментом. Я, конечно, изучу ваши предложения, но одних идей мало. Есть у вас что выложить прямо на стол?

— У Папена появился серьезный источник.

— В русском посольстве? Знаю. Но не надейтесь присоседиться. Наш Франци преуспел не только тут,— ни голосом, ни гримасой Гейдрих не проявил досады.— Он сумел оказаться полезным еще в одном деликатном деле, хотя и на свой лад. Поэтому его лучше оставить в покое. Пока... Пусть абвер стрижет купоны. Мы по­пробуем себя на ином поприще. Вы верно чувствуете направление, Вальтер. В Мадрид зачастили наши кон­трагенты из НКВД. Будет весело... Мы еще вернемся к нашему разговору.

Астролога, что пророчил скорый конец Мадрида, группенфюрер решил отправить в Дахау. Пусть провет­рит мозги. Не за несбывшееся предсказание, разумеет­ся. Шарлатан имел наглость нагадать ему, Гейдриху, насильственную смерть. Обнаружил, идиот, близость с гороскопом Чезаре Борджиа. Кто его просил лезть со своими звездами? Кому это могло понадобиться? Кстати, неплохо бы узнать, кем он был, этот Борджиа.

Уголок Спасо-Песковской площадки, облетающие тополя и черные шины по желто-зеленому лиственному ковру. Черные шины и черный автомобиль. То ли катафалк, то ли «воронок».

«За мной»,— решила Галина Серебрякова.

Изо всех сил она рванула оконную раму, но шпин­галеты не пустили. Это было последнее, что сохрани­ла память, и первое, что через много недель выплыло из беспросветных глубин. Остальное пролетело вне со­знания: треск расколотого стекла, залитое кровью лицо, крик Зори, санитары, смирительная рубашка — все мимо.

Больничная карета доставила ее на Канатчикову дачу, в отделение для буйных. Сотрудник НКВД объяс­нил врачу, что больная пыталась выброситься из окна.

Был ли на самом деле тот черный автомобиль-катафалк? Прошлое, отрезанное осколками выбитого окна, и без того сквозило черными дырами.

Труднее всего оказалось восстановить календарную последовательность. До процесса, после процесса — те, прежние, рамки стали тесны. Для нее все началось поздним вечером двадцать шестого июля, а остальное лишь нанизывалось на нитку, подобно бусинам, пока она не лопнула под непомерностью груза.

Приходилось собирать раскатившиеся по полу ша­рики. Что-то перепуталось, что-то совсем пропало.

Окно до половины закрашено белым, за окном ре­шетка — больница? тюрьма? — в верхней части серое небо и голая ветка.

А глаза выжигает июльское солнце...

...И лето томило иссушающим зноем, и душные ночи доводили до исступления. Но так жили все, по крайней мере соседи по даче в Баковке. Научились скры­вать страх под напускной беззаботностью. Гнать от себя. Прятать от посторонних и близких. Бели на что и жа­ловались, так на жару и молочниц. От сухих гроз мо­локо скисало уже к вечеру, а лето и впрямь выдалось такое, что не упомнят старики. Так писалось в газетах, и говорили теми же словами — «не упомнят», собира­ясь на террасе за преферансом.

Но когда зарядили ночные дожди, и дышать стало легче, и на грядках, выстреливая жилы усов, закрасне­лась клубника, ничего не изменилось ни вовне, ни внутри.

Гаря самозабвенно копался в саду: выпалывал сор­няки, поливал из лейки прутики саженцев. Дачу по личному распоряжению Сталина предоставил Ежов. За каких-нибудь полтора месяца все пошло в рост. Расцве­ли на клумбах вьюнки. Душистый табак изливал неж­ную горечь.

Тот вечер трещиной по зеркалу сломал хрупкую ви­димость существования. А день начинался так обманчи­во-безмятежно. Гаря уехал на службу в Наркоминдел. Газета, что накануне привез на велосипеде старик поч­тальон, принесла добрую весть: самолет АНТ-25 при­бывает в Хабаровск. Беспосадочный перелет Москва — остров Удд завершился. На первой странице дали боль­шой рисованный портрет Сталина и фотографии членов экипажа. На длинных крыльях чудо-машины прогре­мевшие на весь свет — URSS и N0 25. Тут же Указ о присуждении званий Героев Советского Союза и едино­временных денежных наград: Чкалову — тридцать тысяч, Байдукову и Белякову — по двадцать. Привыч­ные подписи: Председатель ЦИК Калинин, и. о. секре­таря Уншлихт. Судьбой Енукидзе давно перестали ин­тересоваться. Было известно, что до сих пор не у дел, но пока на свободе. Сокольников тоже долго ждал на­значения, пока однажды не позвонил Сталин. Замести­телем к Литвинову. Опала ли, милость — все из одних рук.

Так хотелось верить, что невзгоды прошли стороной!

Галина Иосифовна с мамой и девочками ожидала мужа к вечеру, но он не приехал. Позвонил, что задер­живается в наркомате.

Если бы она только знала, что они виделись в по­следний раз! Беспокойство, вроде бы беспричинное — оно казалось ожиданием,— нарастало, и, когда вне­запно поднялся ветер и нанесло тучи и стало совсем темно, всколыхнулась тревога.

Около десяти, полыхнув фарами, у забора остано­вились три черных автомобиля. Люди в фуражках распахнули калитку и торопливым шагом направились к дому.

Серебрякова сразу все поняла и, отворив дверь, включила свет на веранде. Первая мысль была: «По­чему их так много?» Не сразу удалось сосчитать — оказалось девять. Топот сапог заглушил раскаты даль­него грома. Второй, а может и третьей, по ступень­кам взбежала женщина: из-под фуражки выбивались светлые волосы, собранные в пучок. Прищурив глаза, она с веселым любопытством оглядела хозяйку и пе­реступила порог.

— Галина Иосифовна?

Подробности ночного обыска — девочки в длинных рубашках стояли в дверях — уже не воспринимались естественным продолжением дня. Он выскочил из жизни, из времени. Гарин отъезд и запах цветов, рас­крывшихся в сумерках, обозначали крайний предел. Дальше начиналось уже нечто совсем обособленное, чему пока не находилось названия: чужая, затаив­шаяся Москва, пустая квартира и опечатанные двери в гарином кабинете, люди в штатском, дежурившие у дома, черный «фордик» на улице, с неотступной мед­лительностью катящий по следу.