Тамара Каленова - Университетская роща

— Винцом угощают, — вставил укоризну в речь расхваставшегося своей веротерпимостью отца Григорий.

— А и винцом! — строптиво подтвердил тот. — Перед богом мне одному ответ держать, никому иному. Меня Бог поймет. Я хоть так, да верую в Господа! А вот ты…

Спор готов был разгореться не на шутку, но Крылов сказал примирительно:

— Насколько мне известно, у верующих и неверующих есть общие заповеди. Одна из них: терпимость. Разумеется, при условии, что терпимость одного будет равна терпимости другого. Не так ли?

— Истинно так, — обрадовался отец Севастьян. — Если бы проповедники ото всего хоронились, как того требует сын мой, они не смогли бы указывать прихожанам путь к праведности. Взять винцо.

Оно согласует несогласованных, превозмогает непревозмогаемое, радует безрадостных.

— Вино скотинит и зверит человека. Пьянство — это добровольное безумие, — возразил Григорий. — Так говорят мудрецы!

Отец не обратил на его слова никакого внимания. Он тяжело задумался, потом доверительно опустил голос:

— Я вижу, мил человек, сердце у тебя внимательное. А потому прими совет: не трогай обоз ни темным утром, ни светлым вечером. Дождись других путешественников. Так-то оно верней: при православной церкви побыть. Места у нас неспокойные, всякое бывает.

— И правда, Порфирий Никитич, задержитесь! — обрадовался Григорий. — Я вам многое имею показать.

— Спасибо, голубчик, — улыбнулся его порыву Крылов. — Рад бы, да не позволяют дела.

Слова отца Севастьяна встревожили его. В них прозвучало нечто большее, чем предостережение.

— Ничего. Люди в обозе надежные. Я скажу им, — вслух подумал Крылов.

— Скажи, — кротко согласился отец Севастьян.

— Спасибо за совет.

Крылов встал, показывая, что вынужден откланяться. Час поздний. Рад был знакомству.

— Я провожу вас, — стремительно поднялся Григорий.

Некоторое время Крылов и Троеглазов шли молча. Оба несознательно замедляли шаг. Было чего-то жаль, казалось, так много еще недоговоренного…

— Ежели вы не станете возражать, я дам вам задание, — сказал Крылов. — Поговорите с местными травознаями, поспрашивайте, чем народ лечат? Чрезвычайно интересное и для науки полезное дело. Как вы на это смотрите?

— Я? Да я… Я все выполню, Порфирий Никитич! Вот увидите! — ответил взволнованно Григорий, и Крылов почувствовал, что именно этих слов он от него и дожидался: не жалости, не вежливого соучастия, но дела. — Вот только… У меня, кроме «Хозяйственной ботаники», ничего нет.

— Щеглова? — уточнил Крылов. — Неплохое пособие. Я сам когда-то по нему штудировал.

— Однако у Щеглова нет ключа к растениям, — посетовал Троеглазов. — Как вид определить? Семейство?

— Да, прискорбный факт, нет у нас до сей поры удобных определителей. Да и сама флора только-только начинает быть описываема, — согласился Крылов. — Что мы имеем на сей день? Более или менее подробно взята флора Московской губернии. Да еще немного из центральной части России. Да обрывочные записи путешествующих ученых… Сибирь же — вся! — есть почти неизведанное целое. Об Средней и Центральной Азии то же самое сказать можно, несмотря на то, что именно в этих землях проходили самые выдающиеся путешествия последнего времени. Специально ботаникой в них мало кто занимался. Восток на Теплом, то бишь Тихом, океане тоже тэрра инкогнита… А северные провинции?! Представляете, Григорий Севастьянович, какие усилия необходимо употребить, чтобы все в порядок привести, описать! Грандиозная цель…

Вечер совсем уж обнял Овчинниково. На раскольничьем погосте давно успокоился беглый солдат, передавший ей свое имя, свою надежду на особого, мужицкого бога, который обязан защищать тех, кто без устали работает, живет в скромности и чистоте. Его собратья-охохонцы ужинали, доили коров, готовились к новому дню. Странная, непонятная для постороннего человека жизнь протекала за этими тяжелыми бревенчатыми стенами, за массивными воротами. Крылов, привыкший уважать жизнь во всякой ее форме и проявлении, шел по безлюдной улице и думал о том, что никогда не устанет поражаться разнообразию жизни, ее неискоренимости…

Думал о Сибири…

Все-таки он правильно поступил, что принял предложение попечителя Западно-Сибирского учебного округа Василия Марковича Флоринского, бывшего профессора Казанского университета, и решился переехать на жительство в Томск.

Как много людей спешат перебраться в столицы, поближе к центрам, забывая о том, что речная воронка лишь издали кажется безобидным водовращением. Конечно, можно приспособиться, научиться жить и в воронке. Там тоже есть и свой верх, и свой низ. Но человек — правильно говорили древние! — существо не только прямоходящее, но и вперед глядящее. Ему простор нужен. Где как не в Сибири ощутить его!

Думал о людях, которые повстречались здесь. О Григории Троеглазове, оставшемся позади, в темноте, наедине со своим гибельным нездоровьем. Кто он, Крылов, такой, чтобы распоряжаться последними днями молодого человека? Кто вообще может указать, что в жизни делать должно, а от чего воздержаться?

Поднялись засветло. Загомонили, задвигались, отходя ото сна. От запаха козьей шерсти болела голова.

Крылов отвел в сторону старшого:

— А что, Семен Данилович, не дождаться ли нам попутчиков? Слышал я, за Овчинниковым неспокойно.

— Воля ваша, — степенно согласился тот. — Можно и дождаться. Только кто ж его знает, когда они появятся? То ли нынче, то ли послезавтра подойдут? Один переход всего и остался. А там, глядишь, и Тюмень рядом.

— Действительно, — заколебался Крылов. — Если ждать, к пароходу не успеем.

— Мы обережемся, — пообещал старшой. — Колья наверх вынем, между возами веревки пустим, станем идти с оглядкой.

— Так тому и быть, — решил Крылов. — Действуй, Семен Данилович.

Старшой пошептался с возчиками. Те сразу как-то подобрались, умолкли, начали объясняться больше знаками, чем словами. Из села выступили торопливо, дружно.

Тракт в этих местах устремился вперед просторно, но в иных частях, будто река после половодья, распадался на несколько рукавов. На таких-то рукавах, продиравшихся сквозь болотистый кустарник или чернолесье, способнее всего устроить засаду.

Каждый раз на разветвлении Семен Данилович снимал картуз, шептал что-то, крестился, потом решительно указывал направление. Сам шел следом. Порой, бросив поводья, пропускал мимо весь обоз. Часто останавливался, прислоняясь к дереву, слушал.

— Комедию ломает! — ухмылялся Акинфий, наблюдая за ним. — Цену перед барином набивает.

— Глупый ты ишшо, — отзывался на это лёля. — Тебя жареный петух не клевал, вот ты и забавничаешь. Поостерегись, милый, кабы не ошибиться.