Тамара Каленова - Университетская роща

«Неужто в Петербурге воображают, что Омск чуть ли не столица Сибири и что кроме него нельзя найти лучшего города для университета? Открыть университет в Омске, значит похоронить его… Настоящий Омск напоминает военные поселения с казенной постройкою… Каждый смотрит на пребывание здесь, как на временный бивуак… Омск ничего не может дать университету, кроме чиновничьего характера, неудобства жизни и бедствия студентам… Человек науки в Омске цениться не будет. Другое дело в Томске. Там не университет пойдет за обществом, а общество за университетом… В Омске науку будут терпеть, в Томске лелеять, ибо это будет гордость города, цвет его и слава…»

И подпись — «Старый сибиряк».

— Так это были вы? — удивился Крылов. — А я считал, что статью, наделавшую столько резонансу, написал Потанин.

— Нет, это был я, — с гордостью подтвердил Флоринский, умалчивая о том, что в то время карьера его повисла на волоске. — Меня подкупил энтузиазм томских предпринимателей, как только речь заходила об университете в их городе. В Омске — тишина, равнодушие. В 1803 году, за год до образования Томской губернии, сын русского промышленника Павел Демидов, образованнейший человек, выпускник Геттингенского университета, обучавшийся в Швеции у Карла Линнея, пожертвовал 100 тысяч на строительство университета в Киеве и Тобольске. Если в Киеве университет открыт в 1834 году, то до азиатского дело дошло только сейчас. И не в Тобольске, а в Томске. Здесь, подобно Демидову, золотопромышленник Захарий Михайлович Цибульский пожертвовал на университет сто тысяч. Промышленники и купцы из других сибирских городов обещали финансовую помощь.

В пользу Томска высказались Барнаул, Верхнеудинск, Енисейск, Иркутск, Мариинск, Нерчинск… Правда, Красноярск не дал ответа.

Да Тюмень переметнулась «за Омск». Так вот, дорогой Порфирий Никитич, и свершилось…

Флоринский замолчал. Кабы его слова да Государю в уши… Нет до сей поры высочайшего повеления об открытии уже построенного университета. Хоть сейчас можно студентов зазывать — ан нельзя. В череде препятствий это — самое загадочное.

Крылов понимал его. Столько сил отдать великому делу, предчувствовать его завершение — и не иметь возможности сказать себе: «Вот я разрешил задачу!»

— Бог милостив, Василий Маркович, — тихо сказал он, желая его утешить. — Государь откликнется. Должно быть, опять болен…

— Все может быть, — очнулся от задумчивости Флоринский. — Будем ждать и не терять надежду. У нас с вами так много еще несделанного…

Они вернулись в гостиную, где неутомимый Пономарев развлекал Марию Леонидовну. Флоринский начал прощаться. Мария Леонидовна тотчас подхватилась:

— Действительно, время позднее. Наша дочь Ольгушка, должно быть заждалась нас. Премного благодарны за приятный вечер, Порфирий Никитич. Прошу бывать у нас. Без всяких церемоний.

Она так нежно и преданно посмотрела на мужа: правильно ли я говорю, друг мой? — что у Крылова защемило в груди. Какая прекрасная супружеская пара… Всем бы так…

Гостей проводили до главного корпуса, где была квартира попечителя. Иван Петрович, совершивший несколько большее количество «опрокидончиков» настойки, чем следовало бы, вел себя шумно, по-детски громко радовался каждой звезде на небе. Мария Леонидовна смеялась чему-то. Флоринский снисходительно улыбался и говорил о том, что Петр I нич-че-го не боялся, а боялся одних тараканов… И что он, Флоринский, боится не тараканов, а людей с эластической совестью, что ему по душе такие люди, как ученый садовник Крылов…

Крылов слушал его, Пономарева, покорно запрокидывал голову, пытаясь отыскать Медведицу; странное и непривычное состояние владело им — хотелось, как во сне, оторваться от земли и пролететь хоть немного… Но невидимый груз придавливал его к земле, и с трудом давалось движение по тихому, уснувшему парку. Может быть, это был груз тридцати пяти лет, всей его жизни.

На кресте сидит вольна пташечка,

Вольна пташечка, разсоловьюшка…

Пожар в тепличке случился поздно вечером. Университетский сторож, постукивая деревянной колотушкой, обошел главный корпус и вдруг заметил, что над оранжереями расползается пятно, похожее на пролитые чернила.

Сторож уронил колотушку в сугроб, подцепил полы суконного армяка и, высоко вскидывая тощие длинные ноги, бросился через наметенные вчерашним буранцем снежные языки. Когда понял, что горит тепличка, свернул к флигелю и забарабанил в ставни.

— Пожар, Порфирий Никитич, горим!!

Крылов еще не ложился; в задумчивости ходил по комнате, не снимая рабочего сюртука, словно бы предчувствовал, что может еще кому-нибудь понадобиться в такой поздний час. Услышав крики, выскочил на крыльцо.

— Что? Что такое? — отрывисто переспросил — и уже сам понял, догадался: случилось ужасное…

Не дожидаясь ответа от упыхавшегося сторожа, побежал к теплицам.

Из лопнувшей рамы валом валил густой дым.

Сильным ударом Крылов сбил замок, рванул на себя дверь — в лицо ударила плотная волна удушливой гари.

Сорвав с себя сюртук, он принялся сбивать пламя, подползавшее к деревянным настилам.

— Закрывай дверь! Поморозишь! — крикнул он сторожу, не отдавая отчета в том, что происходит; самым страшным казался почему-то не пожар, а раскрытая дверь, через которую белым низовым облаком врывался сорокаградусный мороз.

Пламя отступало неохотно, коварно. Затихнув в одном месте, неожиданно облизывало стеллаж с растениями. Крылов закашлялся. Чьи-то сильные руки обхватили его сзади и выпихнули в тамбур. Габитов занял его место и ловко принялся орудовать сырой мешковиной. Лицо Хуснутдина предусмотрительно обмотано полотенцем. Поверх него сумрачным весельем горели черные, глубоко запавшие глаза.

Шум, причитания. Это Пономарев метался из угла в угол, чихал, кашлял, стонал — и всем только мешал. Отдышавшись, Крылов послал Ивана Петровича за подмогой, а сам встал с Габитовым.

Но Пономареву не пришлось далеко идти — навстречу ему из флигеля бежали встревоженные люди: университетский библиотекарь Степан Кирович Кузнецов, сосед Крылова, с ним еще кто-то… Степан Кирович бежал как-то боком, придерживая полы широкой и длинной шинели. Сухощавый, среднего роста, неловкий в движениях, он походил на подростка, которого неизвестно зачем обрядили во взрослое платье, приклеили реденькую бороденку и густые усы и дали звание приват-доцента, наградив при этом необычайно густым мужским голосом.

Подоспел сторож с ведрами. Образовалась хоть реденькая, но цепочка.

Шипело обуглившееся дерево. Летели наземь глиняные горшки и разбивались в нервной сутолоке, так свойственной всем пожарам, большим и малым.