Тамара Каленова - Университетская роща

Одно смущало: в некоторых работах он чересчур уж откровенно намекает на то, что у растений есть душа, сознание, чувства, инстинктивные движения, память… Ненаучный подход. За это ему от Тимирязева ох как досталось! Климент Аркадьевич даже обвинил ботаника Коржинского в отпадании от дарвинизма. Конечно, великий ученый не совсем прав. Коржинский никогда не отпадал, просто он горячая голова, талантливая и увлекающаяся.

А Тимирязев — гений. Разгадать величайшую тайну природы — фотосинтез — это под силу только гиганту ломоносовского типа. Крылову довелось побывать на лекции Климента Аркадьевича, будучи в командировке в Москве. Не-за-бы-ва-е-мо…

Тимирязев говорил о зеленой поверхности, лежащей на пути солнечного луча на землю. Он говорил о космической роли растений, о том, как «ловит солнечные лучи этот живой бархат, зеленый плащ, одевший нашу планету, ловит и превращает в «тела». Над десятиной, засеянной клевером, — говорил Тимирязев, — раскинуто двадцать шесть десятин его листочков… Сотни раз перекрыт каждый клочок почвы листвой смешанного луга. А наш «великий лес» — тайга, а девственные «гилеи» какой-нибудь Бразилии, где обезьяны могут пропутешествовать на такое же расстояние, как от Москвы до Севастополя, не спускаясь на землю и даже не видя ее!

Не замечая нервной обрывистой речи оратора, Крылов смотрел на этого худощавого человека с острой бородкой и пронзительно-чистым взглядом голубых глаз, и в душе его рождалось чувство безграничного уважения к нему. Да, да, наука должна служить народу… Там, где растет один колос, ученые должны вырастить два, чтобы накормить народ. В науке славу не делят, а только приумножают общими усилиями… Каждое слово Климента Аркадьевича входило в душу.

Больше он Тимирязева не видел. Но навсегда считал себя его учеником. Человек с обликом рыцаря, взявший науку «с боем», был для него примером того, как надо «нести землю на плечах своих».

Он спустился на несколько ступенек в холодный коридорчик и потянул на себя обледенелую и тяжелую дверь анатомки.

В препараторской зале шли занятия. Вокруг длинных оцинкованных столов, покрытых мрамором, толпились люди в белых халатах, что-то делали, негромко, вежливо, но увлеченно спорили.

— Коллега, что вы положили в таз с сухожилиями? Прошу вас не путать.

— Я не путаю. Это действительно сухожилие. Это вы, коллега, что-то путаете…

Крылов поправил очки и решил спросить:

— Господа, кто знает, где профессор Салищев? Мне сказали, что он где-то здесь.

— Правильно сказали, Порфирий Никитич. Я действительно здесь, — послышался веселый голос Салищева. — Прошу вас, подождите в ассистентской, я скоро освобожусь.

Крылову стало неловко, что он не заметил профессора. Впрочем, и немудрено, если знаменитый хирург, как обыкновенный студент, в халате и кожаном фартуке до полу копается среди мышц и спорит с молодыми людьми.

Он прошел в соседнюю комнату. Снял пальто и приготовился ждать.

Заведующего кафедрой оперативной хирургии Эраста Гавриловича Салищева Крылов принял всей душой с первого дня их знакомства. Единственный среди молодых профессоров имевший достаточно высокий чин надворного советника, Салищев оказался чрезвычайно простым и доступным человеком. Студенты обожали его за то, что он был на турецкой войне, оперировал на поле боя, за то, что он прекрасный специалист, выдающийся хирург с мировой известностью, товарищески относился к ним. Его лекциями, которые он как бы рассказывал, почти не обращаясь к «тетрадке», как другие профессора, заслушивались. Суровой преданностью русской медицине восхищались. Многие стремились ему подражать.

— Чтобы стать настоящим врачом, надо иметь призвание. — говорил своим ученикам Салищев. — Нет его — уходите! Есть занятия и ремесла более легкие, чем медицина, более выгодные и, может быть, даже более эффективные и интересные. А медицине — и особенно в нашей стране — предстоит тягчайший труд…

Сам Эраст Гаврилович трудился с беспощадной по отношению к самому себе страстью. Деликатный, мягкий, чем-то похожий на Чехова, непотухающую на писательском небосклоне звезду, с такой же интеллигентной бородкой, в круглых очках, с добрыми, усталыми глазами, Салищев преображался в работе. Во время операций — а оперировал он необычайно много, почти ежедневно, в ужасных условиях городской больницы Приказа общественного призрения, которую он сам называл «томским адом», «гигиеническим абсурдом», — это был другой человек: смелый, точный, артистичный. Это был человек, принимавший хирургические решения, на которые до него в России не осмеливался никто: удалял плечо с рукой, половину таза вместе с бедром, пораженным саркомой, вмешивался со скальпелем в сложнейшие процессы почек, печени, желудка.

Рассказывают такой случай. Приехала в Томск лечиться богатая купчиха. Салищев осмотрел ее и предложил ампутацию ноги. Купчиха не доверилась ему и отправилась к заграничным светилам. В Германии ей тоже сказали, что нужна операция, но только один человек сможет ее сделать, это… томский профессор Салищев.

Авторитет Салищева в медицинских кругах был общепризнан. Среди студентов — бесспорен. В профессорском кругу, в университете, он поднялся на еще большую высоту в свете недавних событий, которые были квалифицированы вышестоящим начальством как «противостояние».

Истоки этого противостояния уходили далеко, в начальные годы существования Сибирского университета. Первый профессорский набор отличался необыкновенной молодостью: от двадцати семи лет, как Коржинскому, до тридцати шести — как Александру Станиславовичу Догелю и Кащенко. Малиева, которому в то время было сорок семь лет, называли «дедом». Может быть, именно это обстоятельство — молодость, а скорее всего та особая атмосфера «повышенного давления», которую установил с самого начала попечитель Флоринский, и послужили истоками для размежевания.

Проявилось оно своеобразно. Общество естествоиспытателей и врачей, в 1889 году организованное по инициативе Флоринского, и которое он считал «своим», на третьем году своего существования забаллотировало вдруг кандидатуру Василия Марковича на пост председателя этого общества и выбрало Салищева. Флоринский и его сторонники профессора Судаков и Малиев были возмущены этим провалом. Вдобавок оскорбительной показалась выходка местных газетчиков, прозрачно намекнувших на тот факт, что по городу имеет быть хождение карикатуры на известную всем особу…

В самом деле, появился анонимный рисунок (приписываемый, однако, студенту Кытманову) — господин попечитель верхом на трубе, а дым, движению коего препятствовала нижняя часть туловища Василия Марковича, валит изо всех окон и дверей университета.