Тамара Каленова - Университетская роща

— Вот и славно. Вот мы и договорились.

Ну, что ты с ним поделаешь? Ежели рассудить, мог ведь и ограничиться приказом. Право за ним такое имелось.

Долго еще приглядывался к нему Крылов. Все ждал, не отпадет ли маска. Нет, не отпадала. Наоборот, все убеждало в обратном: никакой маски не существовало и в помине. Просто Василь Васильич такой человек. Похож на звонкий водопад, радугой светящийся под лучами солнца. И принимать его надо таким, каков он есть.

…Крылов потянул тяжелую, разбухшую от постоянно влажного и теплого воздуха дверь и вошел в оранжерею. Откуда-то издалека, из червоводни, раздавалось громкое пение:

Там гробовая тишина,

Там беспросветный мрак…

Зачем, проклятая страна,

Нашел тебя Ермак?..

Заранее предвкушая встречу, Крылов заглянул за перегородку.

Так и есть: забравшись на верстачок, Василь Васильич по плечи ушел в этажерку, увлеченно кормил шелковичных червей и распевал поэму Некрасова «Русские женщины», переложенную на музыку собственного сочинения.

Крылов подергал его за штанину.

— Господин альпинист…

От неожиданности самодеятельный певец качнулся, потерял равновесие и кулем свалился на руки Крылова. Так они и обнялись.

— Рад вас видеть в добром здравии, — пробормотал Крылов, вкладывая в эти слова всю теплоту, на которую был способен.

— Спасибо, голубчик, спасибо, — растроганно ответил тот. — Соскучился по вас, по оранжереям, право, сил нет…

«Альпинистом» Василия Васильевича назвал Крылов, с его руки прилипло к нему и это, бог знает какое по счету, прозвище. Было дело так. Возвратился прошлым летом Сапожников из заграничного путешествия.

— Ну, как там в Швейцарии? — спросили его. — Как знаменитые Альпы?

— Что Альпы? — разобиделся Василь Васильич. — Видал я эти Альпы! Далеко им до нашего Алтая!

Сапожников влюблен в алтайские ледники. Одним из первых начал изучать их серьезно. Написал большую книгу «По Алтаю». И слышать не может ни о каком заграничном приоритете высокогорных красот.

Однако же как похудел он за время нездоровья, осунулся, кожа приобрела какой-то серый малокровный оттенок…

— Ничего! — бодро отмахнулся Василь Васильич. — Лето начнется, соберусь в экспедицию, живо нагуляю и цвет, и вес. Буду здоровый и красный, как гусиный нос на морозе!

Крылов негромко, взрывчиками, рассмеялся:

— П-х… п-х… ха… хо…

Он всегда так смеялся, когда шутка была неожиданная и смех овладевал им против воли.

Довольный, Василь Васильич подбрил еще:

— Пациент побывал у двух врачей. Один посоветовал море, другой — пешие прогулки. Что делать больному, как вы полагаете?

— Не знаю… пх… пх…

— Идти к морю пешком!

И Сапожников раскатился звонко, заразительно, будто валдайские колокольцы.

Веселой вышла встреча.

Пока Немушка переносил в профессорскую повозку обручные посудины: кадочки, лагунки, чанушки (память о Габитове), в которых обитали субтропические и тропические экземпляры, Сапожников и Крылов обошли тепличное хозяйство. Василь Васильич как обычно двигался стремительно, говорил много и возбужденно, несколько даже лихорадочно; чувствовалось, что он действительно соскучился по зеленому царству, по общению.

— У меня нынче открытая лекция «Зачем цветут растения?» — поделился он. — А в самом деле, зачем они цветут? Только ли для того, чтобы привлечь насекомых-опылителей? И правомочно ль вообще ставить подобный вопрос — зачем?

— Все вопросы правомочны, — сказал Крылов. — Беда в том, что на многие из них пока нет сносных ответов.

— Правильно, — согласился Сапожников. — Вот мы и обязаны их сыскать. На то мы с вами и ученые люди.

— Ученые, — грустно усмехнулся Крылов. — А коснись — очевидного объяснить не умеем.

— Например?

— Жизнь нашу. Социальное бытие, — хмуро ответил Крылов, жалея, что втянулся в философствование. — Отчего один человек может другому по физиономии съездить, в короб швырнуть? В то же время другой — не смеет…

— В короб? — переспросил Сапожников и тут же сам себе пояснил: — Ах да, конечно, в короб! Литературный образ, так сказать. Понимаю, понимаю… Ну, дорогой Порфирий Никитич, разумеется, социальное бытие гораздо труднее растолковать, нежели причину цветения растений. Для этого надобно не загораживаться учеными фолиантами и грудой папок с засушенными растениями…

— Это я загораживаюсь? — вспыхнул Крылов.

— Вы, вы, — ласково кивнул Василь Васильич. — И я вам это докажу.

— Докажите!

— Извольте, — Сапожников добродушно усмехнулся, с явным удовольствием замечая мальчишескую горячность Крылова. — С крестьянством, сударь, насколько мне известно, вы никак теперь не связаны. Фабричное население для вас тэрра инкогнита. С интеллигенцией связи постольку-поскольку, своеобычные… В театре бываете от силы раз в полугодие. На званые вечера вас не затащишь. Книги? О да, книги! Я видел у Степана Кировича ваш формулярный список. Вы ведь ничего, кроме трудов, касающихся ботаники, не берете.

— Ну уж это, знаете…

— Знаем, знаем, — шутливо погрозил ему пальцем Сапожников и, поддразнивая, спросил: — Кто такой, к примеру, Карл Маркс? Или Плеханов? Молчите? А ведь эти господа пытаются всесторонне объяснить именно социальное бытие.

О Марксе и Плеханове Крылов, конечно, слыхал, но тон, которым Сапожников экзаменовал его, показался обидным.

— Что-то от их объяснений мир не делается лучше.

— А вот это верно, — неожиданно согласился Василь Васильич. — Потому как мало понять, усвоить то, что открыли высочайшие умы человечества, а упомянутые мною философы либо гении, либо… Надо еще и политически действовать! Понимаете?

— Нет, — продолжая раздражаться, ответил Крылов. — Не понимаю. И суету политическую не понимаю тоже. Не по мне она.

— И-и, голубчик вы мой, — как-то жалостливо протянул Сапожников. — С таким отношением к бытию вы скоро ноги протянете. Мозги-то проветривать надо. Вон Кащенко с Иоганзеном все время заставляют шкурки да чучела в своем музее перетряхивать. А ведь то всего лишь чучела…

Разладился задушевный разговор.

Крылов почувствовал это, разозлился на себя, на златоуста: и все-то он знает! Обо всем слыхал! На все у него готовы слова, слова… И чем больше злился, тем сильнее запутывался в рассуждениях.

А Сапожников развивал мысли дальше.

— Тихим десятилетием называют наше время бойкие газетчики, — говорил он. — Наперебой стремятся вдолбить свою прекраснодушную формулу поглубже в умы. Дескать, тихо-мирно живем.

Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…