Ольга Приходченко - Одесситки

Праздник в школе прошёл как в тумане — ничего не запомнила, осталась на память только фотокарточка, на которой сняты снежинки-первоклассницы 45-й женской школы 28 декабря 1953 года. Во всём был виноват этот пришибленный жених Нонны, который лил крокодиловы слёзы — лучше бы снегом её не кормил, когда бесились на горке дотемна, вот она и захворала сильно.

Чего я плачу? Горло разболелось, глотнуть не могу. Сестра ушла в комнату, свет на кухне выключила — темно. Только Рябка в углу никак не угомонится, всё топчется, кряхтит, наверное, яичко снесёт к утру. Все Коганку вспоминаю. Когда мы жили там, бабушка держала кур в сарайчике, рядом с нашей комнатой. Куры и цыплята целыми днями бродили по полянке, лакомясь всем, что попадётся. Возвращались они к шести часам вечера, ужинали, пили воду и сами заходили в сарай ночевать, занимая свои персональные жёрдочки. А когда мы переехали с окраины Коганки сюда в ее центр, пришлось переселить своих кур в другой сарай, где их передавил хорек. В живых осталась одна рябенькая курочка, вот мы и прозвали её Рябой, и жить она стала зимой на кухне, а летом в нашем палисаднике. Рябка несла каждый день по яичку, из которых бабушка делала нам «гоголь-моголь». Ряба была очень умной курицей и бегала за бабкой, как маленький ребёнок. Успокаивалась только, когда высиживала цыплят. Бабушка усаживала её на старую дедушкину шапку, да так, чтобы подросших цыплят можно было поскорее выпустить в построенный под топчаном в палисадничке курятник. Я никогда не видела, когда и куда деваются наши цыплята. Зато другие соседи тащили купленных на базаре кур за лапки вниз головой, и они пытались вырваться, пока им не перерезали горло возле уборной и они ещё долго бились и вздрагивали, пока стекала кровь. Потом их обливали кипятком и выщипывали перья, которыми набивали подушки. Возле крана эти перья мыли в корытах и сушили. Бабка всегда возмущалась и долго бурчала: «Вот Лэя ленивая, подушку она для дитя набьёт, я ей говорю, как надо сделать: пух от пера сощипать, а она мне, хозяйка сраная, и так сойдёт, я всю жизнь на соломенной спала и ничего».

— Ты о ком, бабушка?

— Светка-«колымичка» вместе с перьями подушку малому набила, вот Лэя ленивая. Глаза детям от своей лени повыкалывает. И вредно же это как, ты запомни: перо в подушку класть нельзя, это очень вредно, оно гниёт, и в нём поселяются черви.

Конечно, нравоучения бабки всех достали, никто не придерживается теперь этих барских правил. Это раньше при царе-горохе, когда была прислуга, можно было щипать перо. А теперь, чем сам набьёшь, тем и пользуешься.

Бабушка наша вообще без дела не сидит ни минуты, это такой характер, сама она говорит, что как в детстве ребёнка приучат, так он всю свою жизнь и проживёт. Теперь она меня учит. Но у меня плохо всё получается. Вот вчера, например, принесла новый раскрой и доверила мне прострочить подол халата. Я даже наметала, всё как положено, но ровно прострочить всё равно не вышло. Смеялась бабка, заставила распарывать кривые швы: «У тебя, говорит, «пьяный по всему подолу гулял», стыдно такой товар сдавать, нельзя позориться». В голове шум, будто бы строчит старая бабушкина зингеровская ножная машинка.

— Да спит она, я только что подходила, — где-то далеко слышался голос сестры.

— Задыхается она, а ну мигом за Субдой, — командовала бабушка, приподнимая над подушкой мокрую от пота головку внучки. — Зима ещё не началась, а у неё уже вторая простуда.

Прибежавшая тётя Надя утверждать не взялась: что это не просто простуда, это точно, а вот дифтерит это или свинка, сказать не берусь. Врача надо немедленно, Гандзю свою пошлите за врачихой домой. Она на Островидова живёт, недалеко. Марья Берковна.

— Я сама сбегаю, эту не допросишься, — Алка уже набросила на себя пальто, стягивая с плеч бабушки пуховый платок и обвязываясь им по-детски накрест через грудь сзади на спине узлом.

Всю ночь меня поднимали, светя лампой в лицо, заставляя открывать рот, высовывать язык, придерживая его ложечкой до рвоты. Тётя Надя делала уколы пенициллина и совала далеко в горло деревянную часть школьной ручки, на которую накрутили марлю, смоченную вонючим лекарством.

— Привет, свинтус! — первое, что я услышала, очнувшись утром, сестра наклонилась надо мной.

— Не лезь, она заразная, опять от нее подхватишь, как в прошлом году ветрянку. Забыла? Ешь, и марш в институт, — злилась бабушка.

— Куда ж я денусь от этого поросёнка? — Алка гладила слипшиеся за ночь волосы, ласково потрепала щёчку. — Ну, как ты, детишка?

Хотелось ответить, но горло и рот стянуло, и говорить я не могла. Мне на шею бабушка повязала узкую длинную торбу, начинённую тёплой кашей, и захотелось опять спать, спать...

— Я так и знала, — не унималась бабушка, — что Олька бегала к Старухиным, у их Наташки свинка, она сейчас на карантине. Что, добегалась? Доигралась? Олежку теперь заразит.

— Пусть Гандзя его сюда не пускает, — выкрикнула Алка.

— Как не пустить? Он ведь маленький, тоже ещё скажешь.

— А вот и скажу, — не унималась упрямо старшая внучка. — Здоровая корова, обязана сама воспитывать своего сына, а не делать всех виноватыми.

— Ладно командовать, иди уже, опоздаешь, по-твоему, я и за вами не должна смотреть?

Алка ещё раз склонилась надо мной и поцеловала в тёплый лобик.

— Что ж ты делаешь? Умная вроде, а дура дурой, — бабушка ласково похлопала ее по спине, — на станцию к Аньке тебе придётся сегодня сходить, или ты домой, а я на станцию?

— Баб, лучше я домой, мне чертить много задали. Вчера я ничего не успела.

— Я сама ничего не успела, — с горечью ответила внучке Пелагея, принимаясь тереть кастрюли.

Как хорошо болеть, только бы не делали эти ужасные уколы. Тётя Надя говорит — не больно. А мне ещё как больно! Я вообще всякие уколы не переношу, особенно под лопатку. Осенью сделали в школе. Всем хоть бы хны, а у меня температура и всё плечо вспухло, зуб на зуб не попадал. Каждый раз тётя Надя Субда, делая уколы, повторяла бабке: «Больно нежная она у вас, словно барского рода. В кого она у вас такая? Не пойму. На вас, Приходченок, вроде не похожа».

— На себя похожа, — строго, не оборачиваясь, отвечала бабка, прекращая эти дурацкие разговоры с намёками. — Надя, тебе сейчас заплатить или потом, за всё сразу?

— Как по мне, так лучше сразу, а то разойдутся по мелочам, ни туда, ни сюда.

Опять можно тихонько лежать, уткнувшись в новый ковёр, купленный мамой у китобойки. Какой он красивый, итальянский или турецкий, называется «Похищение». Весь двор бежал смотреть на эту роскошь. Алка, как помешанная, рассказывала о необыкновенных коврах. И что на толкучке они значительно дороже. А китобойка Динка может продать в рассрочку, как для своих. Вообще она не Динка, а Дуська деревенская, но выскочила замуж за задрипанного моряка, а тот очень удачно попал на «Славу». Флотилия так называется. Теперь в далёкой Антарктиде китов бьёт, он у неё на гарпунёра выучился. Говорят, это самая сейчас доходная профессия, платят от выработки, как шахтёрам-стахановцам.