Ольга Приходченко - Одесситки

Но даже при такой, почти открытой информации, находились работницы, которые попадались. Прямо в проходной висели объявления о товарищеском суде. Несколько раз и нас загоняли в зал смотреть на воришек. Молоденькие девчонки, почти наши сверстницы, с красными от слез глазами что-то лепетали. Их обличители с наглыми физиономиями утверждали, что они являются позором для всего коллектива. Подсудимые просили прощения, что это в последний раз, кто-то у них в семье заболел, поэтому они совершили этот поступок. Их на первый раз лишали премии, на второй производили запись в трудовую книжку, ну а в третий увольняли. Я только удивлялась, как же удается начальству притаскивать два раза в неделю на работу к маме полную сумку самых дорогих шоколадных конфет и обменивать на мясо. А самим красоваться на доске почёта фабрики как передовикам, берущим повышенные производственные обязательства. Какой-то сплошной сговор: кто не пойман — тот не вор. А уж нас как стращали, каждый день пропесочивали по всем статьям. Правда, в последний день на фабрике нас поблагодарили за годовой труд и подарили по маленькой круглой коробочке мармелада, в которой веером красовались разложенные лимонные и апельсиновые дольки. И зазывали снова на фабрику, заверяя в больших перспективах.

Предстояли экзамены за восьмой класс. У всех начался мандраж, а тут еще заявление, что с трояками в девятый принимать не будут, оно меня потрясло. Не могли они объявить это в сентябре, дождались окончания учебного года. Басня Крылова — «лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима стучит в окно...» — стучала в моей башке круглосуточно. Доигралась, догулялась, дочиталась — всё! Все мы, троечники, которых не приняли в девятый, стояли в классе у доски, опустив головы, держа в руках свидетельства об окончании восьмилетки. Ох, уж как наша Серафима с ее лилейным голоском ехидничала, желая нам «счастливого пути», другими словами: «скатертью дорога» в новую трудовую жизнь. Больше всех радовались и корчили свои прыщавые рожи Исаков и Шевяков. Перейти в другую школу не получалось, везде сократили приём, но открыли новую школу рабочей молодёжи, вечернюю. Мама Лильки Гуревич сразу определила туда доченьку, еще она поступила на курсы машинисток-стенографисток.

А моя судьба окончательно не была определена. Моя соученица по 105-й школе Светка Муравьёва поступала в пищевой техникум, они переехали с Ольгиевской на 4-ю станцию Большого Фонтана, и мы опять сдружились. Её папа, военный, был каким-то начальником в Одесском доме офицеров, куда мы со Светкой бегали смотреть бесплатно кино. У неё даже завёлся кавалер — курсант Высшего командного пехотного училища. Она пригласила меня к себе на день рождения, на котором отсутствовали родители, зато пришли курсанты с бутылками вина. Я в своём лучшем наряде, чёрной юбочке — солнцеклёш и белой кофточке, гордилась своим присутствием в такой взрослой компании, но потом случайно услышала от Светкиного кавалера: «Что ты притащила эту пионерку? Одна доска, два соска», и при этом их ехидное посмеивание. Светка, конечно, крупная девица, а я по сравнению с ней составляю любую её половину. Когда начались танцы, я тихонько смылась, на этом наша дружба закончилась.

Расставание с подружками я очень переживала. Изводила себя мыслями, что я не так сделала, что не так сказала. Сначала я потеряла своих друзей с Коганки, с которыми вместе выросла, потом из школы на Пастера. Только сдружилась и была принята в коллектив 56-й школы в Аркадии — тоже расстались. И теперь и из этой школы турнули. Что было делать? Лето летело, книжки и пианино заменили подруг. Но моя старшая сестра, никому ничего не говоря, отписала в Москву и в Киев по всем инстанциям, по разным министерствам и ведомствам обоснованные жалобы, и начали приходить на её имя отовсюду ответы. В них говорилось, что будет произведена проверка по фактам ее обращения. А дальше тишина, глухо, как в танке. Перед самым первым сентября к нам домой пришла завуч и сообщила лично бабушке, под расписку, что 38-я школа принимает учащихся в девятый класс. Такой чести удостоилась не я одна. Все мы, изгои, вернулись в школу за редкими исключениями. С первого урока я поняла, что мне будет доставаться теперь больше, чем другим, и я не ошиблась. В классе вместо выбывших одесситов появились новенькие, опять дети военных.

Все учителя относились к учащимся одинаково ровно, кроме классного руководителя Серафимы Михайловны. Одна она не скрывала своего подчеркнуто враждебного отношения к нам, нахально добившимся возвращения в «нашу школу», чтобы ее только позорить. Единственный предмет, который в силу своих возможностей я честно готовила, это был ее — русский и литература. Однако не могу вспомнить, чтобы Серафима дала мне возможность нормально когда-нибудь ответить. Всегда перебьёт, сама говорит, говорит, потом посадит меня и, скорчив гримасу отвращения, поставит трояк. Иногда на меня находил ступор, я стояла у доски и молчала. Чувствуя, как она обходит меня сзади и осматривает, подло ухмыляясь. Я ненавидела её, свою тайную мучительницу. Замирала от ужаса, когда она останавливалась возле моей парты. Сколько унижений и оскорблений я от неё вынесла. Однажды она наклонилась надо мной и произнесла: «Фу, я думаю, от кого такая в классе вонь исходит? Ты голову вообще-то моешь?» Как все заржали! Я думала, что провалюсь, сквозь землю. У нас в семье бабка вообще помешенная была на чистоте. Ну здесь я и не сдержалась... Лилька потом всем рассказывала, что я как заору, что у меня трусы чище, чем у неё рот.

Потом было разбирательство моей личности по всем косточкам, всем классом, в присутствии высокомерного директора Терлецкого. Впервые я узнала о своих неисправимых недостатках и грехах. Оказывается, их у меня больше, чем лет на свете я прожила. Какие все сволочи, все предатели. Ни с кем нельзя откровенничать, ничего лишнего рассказывать. Все потом тебе же боком вылезет. Всё в точности как на кондитерской фабрике. Там все воруют, но кто попадётся, того осуждают, а сами продолжают воровать. Так и здесь, в школе.

Как я сдержалась и не сказала им, что я о них думаю — сама не знаю. А так хотелось той же Серафиме ткнуть в морду, как она в раздевалке на первом этаже принимает от мамочек своих любимцев хрустальные вазочки и нейлоновые чулочки, как те чуть ли не в очереди к ней стоят по всем праздникам, как она сияет и кокетничает с ними. И как они помогают ей донести подарки к трамвайной остановке на 5-й станции. Одна учительница украинского языка и литературы, она же и бывшая партизанка, к тому же секретарь парторганизации школы, заступилась за меня. Да еще как! Она начала издалека, рассказав, что семья, в которой я родилась, известная в Одессе. Что мой дедушка был награждён первым орденом Ленина за строительство Ильичёвского порта, он — герой войны. Мой отец был во время войны одесским подпольщиком, из-за тяжелого ранения умер, когда мне исполнилось всего три месяца. И сама я до пятого класса была отличницей, а сейчас заканчиваю музыкальную школу и занимаюсь в волейбольной секции, имею разряд и могу защищать честь школы. И насколько она может судить, девочка я начитанная, знаю много стихов, и по её предмету ко мне претензий никаких нет. Она даже принесла с собой моё сочинение и прочитала из него отрывок, расхвалив его но всем статьям.