Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира

Киевская академия помнила об одном из своих лучших воспитанников и пригласила его на должность учителя поэзии. Он хорошо знал греческих и римских классиков, сам писал стихи, любил риторику. Начав преподавать, счел нужным опять переменить имя, в честь своего дяди, ректора Академии, нарек себя Феофаном — "богоявленным" — и аллегорическим смыслом этого имени остался наконец доволен.

Состоя уже в должности префекта училища и преподавателя философии, в 1706 году Феофан говорил приветственную речь Петру I, по пути на юг навестившему Академию, а тремя годами позже принес в энергичных фразах поздравление царю, когда тот возвращался с поля боя под Полтавой, разгромив шведскую армию. Петр I запомнил деловитого, понимающего толк в политических делах монаха и, начав готовиться к войне с Турцией, приказал Феофану следовать с войском в звании проповедника.

В 1715 году, добившись ликвидации для русской православной церкви патриаршего престола и налаживая коллегиальное управление ею вновь образуемым Святейшим синодом, Петр I приказал назначить Феофана епископом псковским, а затем и новгородским. Это было не так мало, ведь теперь духовная власть Феофана простиралась на Петербургскую губернию и на столицу России Петербург.

После смерти Петра I Феофана стали теснить его недруги — слишком большую силу над церковью взял он, командовал архиереями в Синоде, чересчур горячо приветствовал каждое начинание покойного государя. Противников же своих умел обрекать на пытки в Преображенском приказе, лишать сана и рассылать но монастырским тюрьмам.

Однако Феофан оказался нужным правительству в роли деятеля петровского времени, как связующее звено между блистательным царствованием Петра I и правлением его преемников — Екатерины I и Петра II, — оттого разделаться с ним не спешили. Но ему строго приказали, чтобы он противностей святой церкви никаких не чинил и притом имел бы чистое бессоблазненное житие, как все великороссийские архиереи живут… С тех пор, уже два года, Феофан пребывал под страхом новых доносов, каждый из которых мог быть ему смертельно опасен — заступников не осталось.

Постоянно помня об этой угрозе, Феофан все же не сидел сложа руки и отыскивал себе новых друзей, сходился с ними и обсуждал дела государственные, разбирал придворные интриги, политику Верховного тайного совета, стараясь не касаться личности молодого государя Петра II. Это было не трудно — на одиннадцатом году жизни занял второй Петр Алексеевич российский престол и нагрешить не успел.

В этот день, как обычно, в доме архиепископа Феофана собрались гости. Старший из них — Василий Никитич Татищев — в юности окончил московскую инженерную и артиллерийскую школу, которой командовал генерал Яков Брюс, в 1705 году воевал со шведами за город Нарву, сражался под Полтавой, участвовал в Прутском походе. Два года провел за границей, пополнял свои знания в Берлине, Дрездене, Бреславле. В 1717 году Петр I командировал Татищева в Данциг за иконой старого письма, которую как будто бы написал святой Мефодий — тот, что, согласно легенде, вместе с Кириллом создавал славянскую азбуку. Городской магистрат Данцига икону не отдал. Опасаясь вызвать гнев царя на хранителей древности, Татищев доказал ему, что икона гораздо моложе, чем думают, и писал ее не Мефодий. Из поездок за границу он вывез много книг.

По возвращении Татищев опять встал под команду Брюса, назначенного президентом берг- и мануфактур-коллегии, ездил с ним на Аландский конгресс и по его настоянию занялся изучением истории и географии России. Однако должен был прервать ученые труды в 1720 году, чтобы отправиться на Урал искать железо и налаживать выплавку металла. В 1724 году Татищев был утвержден советником берг- и мануфактурколлегии и в этом звании отправлен в Швецию изучать горное дело — шведский металл славился в Европе.

Татищев имел репутацию знающего и умелого человека. Поэтому когда умер Петр I, ослабло смотрение за казной и денежные сундуки опустели, Татищеву поручили изготовление медных и серебряных монет.

Этой службой он теперь занимался. И скорбел, видя бессмысленные траты государственных денег, расхищение казны, непорядки в управлении, слабость монархов — Екатерины, Петра II — и своеволие вельмож, заседавших в Верховном тайном совете.

Второй гость, помоложе, Яков Маркович, состоял когда-то учеником Феофана в Киевской духовной академии. Знаток богословия полюбился строгому наставнику, и тот сохранял дружбу с ним в последующие годы. Тетка Якова, красавица Настасья, во втором браке была за гетманом Скоропадским, благодаря чему имела возможность помогать племянникам — пятерым братьям и пятерым сестрам. Якова она женила на дочери полковника черниговского Полуботка, который после смерти Скоропадского стал наказным атаманом.

В Москву Яков приехал с немалыми деньгами похлопотать за отца, лубенского полковника, отставленного за взятки, и за тетку Настасью, бывшую гетманшу. Он держался уверенно, знал, кому и сколько надобно принести, чтобы обелить отца и помочь тетке, и комиссию свою исполнял успешно. А в свободное время нередко заезжал к Феофану побеседовать с ним на темы духовные и светские.

И в этот день он внимательно следил за разговором, лишь иногда вставляя свое слово. Учитель слушал его с удовольствием — он любил вспоминать юность, проведенную в Киеве, и радовался, встречаясь с прежними студентами.

После смерти Петра I Феофану приходилось защищаться от своих врагов и порой нападать первым. Впрочем, он не скрывал этого:

— Архимандрит Псковско-Печорского монастыря Маркелл Родышевский, мною поставленный, на меня теперь доносит, плетет небылицы. Правда, и я в свое время, года четыре назад, о нем Преображенскую канцелярию, сиречь Приказ тайных дел, уведомлял, что бредит он, будто гвардейские солдаты бить и рубить кого-то собираются и только, мол, ждут колокола. Обвиняет меня Маркелл в неправославии. Но Петр Великий, не меньше мудрый, как и сильный монарх, в книгах и речах моих ереси не находил.

— Известно всем, как тебе покойный государь доверял, сколь давно приметил, — сказал Татищев. — Еще в Киеве, когда ты с победами его поздравлял.

— Было, было, — продолжал Феофан. — А теперь пишет Маркелл, что я будто признаю полезным ко спасению души одно лишь святое писание и что книги святых отцов имеют многие неправости, ошибки. И то клевета. О моем к отеческим книгам почитании не только речи мои, но и книги свидетельствуют — "Правда воли монаршей", "О крещении", "О блаженстве" и другие.

Он взял со стола исписанные страницы и, поискав глазами нужные строки, прочел: