Теодор Парницкий - Серебряные орлы

Больше всего удивляло Аарона то, что все больше попиралась память о Сильвестре-Герберте, в то время как с каждым днем с большим почитанием относились к памяти об Оттоне Третьем. В Кёльне при дворе архиепископа Гериберта, бывшего канцлера империи, кружили слухи, что Сильвестр Второй, тайно поддерживая клюнийцев, лукаво втерся в дружбу наместника Христова, Оттона Чудесного, только для того, чтобы подорвать святое императорское величество, подчинить его епископу римской столицы. Правда, сам Гериберт никогда дурным словом не поминал Сильвестра Второго — но именно он был главным зачинщиком с каждым днем все крепнущей веры, что человека и владыки, равного Оттону, провидение уже никогда не пошлет человеческому роду. Окружение Гериберта корило Сильвестра Второго за то, что тот мог уберечь, но не уберег Оттона Третьего, Чудо Мира, от измены, не спас от болезни.

— Да как же он мог, если даже врач не смог? — страстно восклицал Аарон в приступе отчаяния и почти ярости. — Зараза скосила императора, а никакая не измена. Перст божий поразил Оттона, а не человеческий.

— Мог, мог! Не мог не мочь, будучи самым мудрым из всех Мудрецов в мире, уж он-то лучше всех разбирался во врачевании, чем все врачи в мире. И вовсе не зараза скосила Оттона Третьего, а измена — кощунственная измена тех, кто не мог вынести великолепного сияния Оттонова величия! — столь же страстно, со слезами на глазах отвечала Рихеза, юная племянница Оттона, любимица Гериберта, почти ежедневная гостья в архиепископском замке.

Никто в обеих Лотарингиях не чтил память покойного императора с таким рвением, как Рихеза. Часами просиживала она на скамеечке у ног Гериберта, затаив дыхание, с пятнами на лице слушая рассказы о великолепии и могуществе Оттона — не уставая, не насыщаясь. Узнав, что Аарон находился подле священной особы императора почти весь период его скитаний до последней минуты, она и его донимала страстными расспросами, по многу раз заставляя передавать, как происходило бегство из Рима, пребывание в Равенне, заставляла рассказывать об изменах, заговорах, о перебежчиках, а прежде всего о разговоре Сильвестра Второго с Генрихом Баварским в Орвието.

— Лгал Генрих, лгал, клятвопреступничал, — восклицала она гневно, — это он, наверняка он ускорил кончину августейшего императора римлян! Он или те, что стояли за ним. А теперь он носит королевскую корону Оттона, клятвопреступник, отступник, изменник, убийца! Но мы его королем не считаем…

Аарон не разделял мнения Рихезы, что Генрих послужил причиной смерти Оттона: набожность тогдашнего баварского герцога, а ныне короля Германии и Италии — набожность неподдельная, пылкая, со строгим умерщвлением плоти — должна была, по мнению Аарона, рассеять все подозрения в участии в каком-либо преступлении, а уж тем более в святотатстве — в коварном цареубийстве и клятвопреступлении! Но несомненно, правду говорила она, когда восклицала: «Мы его королем не считаем!» Действительно, обе Лотарингии с первых же недель после смерти Оттона являлись очагом неустанных бунтов, теплицей неутомимых заговоров против Генриха Второго. Гериберт наотрез отказался короновать короля, и могущественные сторонники архиепископа закрыли перед Генрихом ворота Ахена, древней коронационной столицы. Впервые с незапамятных времен король германцев был вынужден совершить торжественную коронацию в Майнце. Правда, сила оружия, поддержка клюнийской конгрегации и привилегии в наследовании герцогских и графских званий через какое-то время подчинили Генриху сначала Нижнюю Лотарингию, а потом и Верхнюю, но смуты и заговоры не прекращались ни на миг. Каждый враг нового короля в Баварии, в Швабии, даже в Славянских землях был уверен в помощи из Кёльна, из Трира, из Ахена — вооруженной или денежной помощи или хотя бы поддержке мыслью и молитвой.

Аарона поражала радость, с которой и в замке родителей Рихезы, и при дворах архиепископов Кёльна и Трира встречали любую весть о неудачах Генриха в борьбе с Болеславом, князем польским. Ему трудно было поверить в правдивость рассказов о скорби, почти траурной, которая воцарилась в обеих Лотарннгиях при вести, что сторонники Генриха вытеснили Болеслава из чешских земель; просто горькими слезами гнева и отчаяния оплакивали в Трире и Кёльне весть об унижении польского князя, вынужденного заключить невыгодный для него мир с Генрихом, когда тот остановился с саксами в двух милях от столицы познаньского епископства. За годы пребывания в Риме Аарон привык считать всех германцев — саксов, баваров, тюрингов, франков, швабов и лотарингцев — единением, крепко связанным братством крови, гордости, языка и обычаев; единением, ненавистным римлянам и всем италийцам и ненавидящим славян: то и дело звучали у него в ушах отголоски гневных воплей Дадо о благородной германской крови, о позорной обиде, которую нанесли Оттон и Сильвестр Второй германской племенной чести, нарекая патрицием империи славянского варвара, отпрыска жалкого племени рабов! Тогда как Гериберт, Рихеза и многие лотарингские князья как будто ничего и знать не желали о германской племенной общности. Славянин Болеслав казался им ближе саксов, баваров и франков. Когда до Кёльна дошла весть о новом королевском походе против Болеслава — походе, который пока что приносил Генриху одни неудачи и унижения, — радость лотарингцев как будто не имела границ. Правда, аббаты монастырей, принадлежащих или тяготеющих к клюнийской конгрегации, призывали благословение божье на Генриха — поносили в проповедях Болеслава как тайного язычника или отступника, предающегося греческим обрядам и верованиям; архиепископ Гериберт вовсе не скрывал, что для всех духовных наследников Оттона дело Болеслава — это дело Оттона Чудесного! Дело Рима! Дело всемирной империи! Словам архиепископа вторили родичи Рихезы.

— Пока рука Петрова наместника, — восклицал ее отец Герренфрид, — не надела на действительно достойное чело диадему, символ священного владычного Рима, до тех нор заместителем императорского достоинства и первым воином империи остается патриций! Пе как польский князь борется он с Генрихом, а как носитель серебряных орлов, верный и бдительный страж блистательного наследия осиротевшего Рима…

Аарон не сразу смог понять, в чем состоит отступничество Генриха от Оттонова наследия. С гневным и презрительным огнем в синих глазах Рихеза объяснила ему, что, как все франки и саксы, новый король, говоря «Римская империя», имеет в виду владычество германцев. Оттон же Чудесный, как истинный римлянин, стремился собрать всех под сенью золотых орлиных крыл, все разноязыкие земные племена, чтобы ни одно не возносилось над другим, поскольку все они равно прах пред величием священного Рима, правящего миром.