Теодор Парницкий - Серебряные орлы

Уже смеркалось, но было еще достаточно ясно, чтобы глаза Аарона смогли заметить, как неожиданной бледностью покрылось лицо Рихезы. И тут же побледнел он сам, тут же вновь почувствовал стук в висках и шум в ушах.

— Но почему же только тебе, Тимофей, а не самому дяде Оттону открыл папа Сильвестр эту страшную тайну?! — воскликнула Рихеза таким тоном, словно с чем-то в себе борясь.

Тимофей вновь улыбнулся. На сей раз действительно презрительно, а не только снисходительно.

— Я не такой ученый, как мой милый друг аббат Аарон, — сказал он, — но немного подучил грамматику и риторику. Я знаю, что древние писатели любили выражать свои мысли с помощью сравнений. Так вот, позволь, государыня Рихеза, ответить тебе на последний вопрос сравнением. Известно, что ты верная, преданная супруга государя Мешко Ламберта, верная, послушная дочь государя Болеслава. Но если бы ты предала их, если бы замышляла что-то против них, склоняя в постели Мешко идти на твои коварные уговоры, а я бы об этом знал, скажи: разве поверил бы мне твой супруг, если бы я открыл ему эту тайну? Никогда! Против кого направил бы он тогда свой гнев? Против тебя? Никогда. Против меня! Велико могущество женщины в постели…

— Как ты смеешь так говорить! — взорвалась Рихеза, отрывая руки от балюстрады и судорожно стискивая кулаки.

Тимофей спокойно шагнул вперед.

— Но ведь я же всего лишь подражаю древним писателям, прибегая к сравнению, — сказал он точно таким же тоном, каким в Аароновом сновидении сказал: «Окликни ее по имени».

С этого весеннего вечера все чаще задавал себе Аарон полный тревоги и боли вопрос, который уже сам в себе содержал, к сожалению, не оставляющий сомнений ответ: «Неужели Рихеза действительно Феодора Стефания для Мешко и его отца?!» Из этого вопроса незамедлительно вытекал другой: «Кто же тогда я? Я, прибывший в Польшу по приказанию Рихезы, настоятель монастыря, ею основанного и находящегося под ее неустанным покровительством? Все называют меня здесь: «Вернейший слуга снохи государя Болеслава». Но я, верно служа ей, служу тем самым и делу, которому она служит. Какое же это дело? Она говорит, что это дело наследия Оттона, святое дело правящей миром Римской империи, дело, которое так дорого было и сердцу святейшего отца Сильвестра. Да разве только этому делу! Мой сон и сравнение Тимофея вроде бы говорят, что не только этому делу. Так какому же? А наверное, такому, что скрытно бьет по Болеславу, причем средствами Феодоры Стефании. Значит, я игрушка тайных врагов Болеслава? Не зря, выходит, спрашивал меня Антоний: «Кому ты служишь, аббат?» Значит, и Болеслав, возможно, подозревает меня, что я, верно служа Рихезе, служу делу его врагов?»

Он не мог спать. Вскакивал по ночам с постели и до рассвета кружил по своей просторной спальне. Вгрызался памятью в мельчайшие подробности, связывающие его с Рихезой: лихорадочно припоминал все, что когда-либо услышал от нее в Кёльне, в Мерзебурге, по дороге в Польшу, в Кракове. Воссоздавал в памяти разговоры ее с мужем, которые неоднократно велись в его присутствии или которые ему удавалось случайно услышать. В этих разговорах прослеживал тайно вынашиваемую измену Болеславу. Порой его охватывало такое отчаяние, что он решал немедленно отправиться на поиски Болеслава, поклониться ему в ноги и сказать, что он покидает Польшу. «И куда же ты пойдешь?» — несомненно, спросит его Болеслав, дружески кладя тяжелую свою руку на его хрупкое плечо.

Бот именно: куда? В Рим, к Иоанну Феофилакту, ныне папе Бенедикту Восьмому? Но Тимофей, когда он как-то заговорил с ним об этом, неожиданно сухо, почти неприязненно сказал:

— Говорил я о тебе с папой Бенедиктом. Он сказал, незачем тебе возвращаться в Рим. Твое место в Польше.

Так, может быть вернуться в Англию? Мысль эта начала преследовать Аарона со дня Вознесения девы Марии, когда ему неожиданно вручили письмо с печатью гластонберийского аббата. Это был ответ на письмо, которое Аарон послал в Англию в конце зимы по желанию Болеслава, переданное ему устами аббата Антония.

Дрожащей рукой сломал Аарон печать, дрожащими губами шепотом стал выговаривать прочитанное:

Этельнот, недостойный слуга Христа нашего и Этельреда, короля англов и саксов, ныне пребывающего в изгнании, Аарону, высокочтимому аббату и любезному нашему другу, шлет братский привет.

Двадцать лет прошло, дорогой брат, с тех пор, как я обнял тебя в последний раз, но бессилен оказался ход времени перед силой любви моей к тебе. И ныне люблю тебя, Аарон, так же, как в гластонберийской школе, как на корабле, как в Риме. Никого сильнее не любил я, даже родных братьев. Управляя ныне по воле бога и короля гластонберийским аббатством и нашей школой, я никому не дозволяю сидеть на той скамье, где мы рядом сидели столько лет. Пустое место заставляет меня неустанно думать о тебе, а когда думаю о тебе, чувствую себя счастливым. Никогда я не был так счастлив, как именно в эту минуту, когда узнал, что ты жив, узнал, где находишься, и могу писать тебе…

У Аарона дрогнула рука, на пол посыпались листочки — множество листков, испещрепных плотными рядами мелких, четко выписанных букв. Не письмо, а целая книжечка!

Значит, вот сколько лет отдаления нужно, чтобы узнать, что у тебя есть друг?! И кто? Высокомерный, малословный, обычно грубоватый Этельнот, сын могущественного Этельмера, неимоверно кичащийся своей кровью, богатством, властью отца, королевской милостью?! Ведь он, Аарон, не смел обратиться к Этельноту без дрожи в голосе и в сердце. Как же он робел перед ним, своим товарищем по школьной скамье, избегал Этельнота как мог, хотя все годы учебы старался оказывать ему серьезные услуги, даже не сознавая толком, зачем он это делает, то ли во имя искренней дружбы, то ли из-за желания подладиться, заслужить благоволение молодого вельможи, с которым делит честь быть первым во всех предметах, преподаваемых в известной школе гластонберийского аббатства.

Еще в Риме Аарон был уверен, что Этельнот его не любит, более того, просто не выносит. Каждое его слово, каждый его поступок были как будто исполнены презрительного оскорбления из-за того, что вот приходится знатному отпрыску Этельмера делить с ирландским приблудышем лавры учености, лавры высокого отличия, которыми явилась их поездка в Рим. И поэтому Аарон, боясь быть высмеянным, сказал Антонию: «Этельнот был моим другом», хотелось ему в глазах мендзыжецкого аббата, а значит и в глазах Болеслава быть кем-то, с кем надо считаться, если Болеслав намерен чего-то добиться в Англии, где он, Аарон, рос. Ведь, посылая по поручению Болеслава письмо Этельноту, он вовсе не ждал ответа: глубоко был убежден, что высокомерный сын Этельмера вовсе не захочет ответить на послание издалека — послание, которое напомнит о том, что вот приходилось столько лет делить с приблудным ирландцем честь учености… Может быть, и вовсе не помнит Аарона, да еще рассердится, получив его письмо: вот заставляют вспоминать о неприятных вещах, так уязвляющих гордость… Отправив письмо, Аарон неоднократно ловил себя на мысли, а вдруг и не дойдет письмо до Этельнота: огонь пожрет его в дороге или — что вернее всего — волны морские поглотят.