Теодор Парницкий - Серебряные орлы

— Значит, война, отец? — почти рыдая, простонал маркграф Герман.

Болеслав нагнулся на треногом престоле, далеко вытянув руку, чтобы коснуться плеча Германа.

— Я отвечу тебе, сын мой, теми самыми словами, которые уже сказал когда-то перед прошлой войной с Генрихом: «Один всеведающий Христос знает, как неохотно я делаю то, к чему меня вынуждают».

Дитмар вскочил и направился к возвышению быстрыми шажками, почти бегом, стискивая кулаки и морща искривленный нос.

— Лжешь, лжешь, вечно ты лжешь! Ты любишь войну, убийства, пожары, любишь убивать мужчин и уводить женщин! Ты вздыхаешь, обращаясь ко Христу, а в душе почитаешь языческих богов войны! Не потому ты ведешь войну, что вынужден, а жаждешь кровавой добычи и невольников, которые бы на тебя, сынов твоих и дружинников под бичами работали…

— Кхайран, покажи послам дорогу к воротам, где стоят копи.

Аарон провожал гордо удаляющегося Дитмара тревожным, почти испуганным взглядом. Этот крохотный уродливый человечек был властен отомстить Болеславу суровее, страшнее, чем кто-либо из живущих на свете. Ведь он же обладает неимоверным могуществом. Таким могуществом, что люди будущих веков будут говорить о Болеславе его, Дитмара, словами, видеть Болеслава его. Дитмара, глазами. Неотразимо волшебство прекрасной латыни!

— Собирайся в путь, Мешко! — сказал Болеслав, когда послы вышли. — Не впустишь Генриха в Кросно?

— Не впущу.

— Ты слышала? — обратился Болеслав к Рихезе. — А теперь ступай за мной, я хочу поговорить с тобой наедине.

— Вот теперь-то уж он побьет ее, наш государь князь, — шепнул Винцент Кривоусый, радостно потирая руки. — За такую дерзость, что мы слышали, ей язык надо вырвать…

— Наш король умен, сообразителен и осмотрителен, — так же шепотом ответил аббат Антоний. — Ведь эта дерзкая женщина — отпрыск Оттонов и базилевсов, не пристало, чтобы глаза королевских слуг видели, как бьют столь знатную особу…

— И вовсе не будет он ее бить, — произнес архиепископ Ипполит, когда Болеслав и Рихеза вышли из комнаты, в сопровождении собак. — Только накажет ее гневным словом…

— Нет, побьет, наверняка побьет, — упирался Винцент. — Кто женщину в доме не бьет, тот и врага в поле побить не сможет.

Топом глубокой убежденности произнес он последние слова. Но никак не хотел довольствоваться собственной убеягдепностью, даже столь глубокой. Ему еще страстно хотелось, чтобы и другие подтвердили его предположения.

— А что ты думаешь об этом, тынецкий аббат? — обратился он к Аарону.

Но тынецкий аббат не ответил. Он уже направился к двери, твердо решив, что он должен слышать, о чем будут говорить Болеслав и Рихеза.

Ему это удалось. Впервые он подслушивал умышленно. И не пожалел, что подслушивал.

Аарон спрятался за пурпурной завесой, расшитой серебряными орлами. И боялся шевельнуться, боялся даже пальцем коснуться — и поэтому ни на миг ему не удалось видеть их лиц. Это, правда, не очень его огорчало. Аарон был убежден, что, когда весь обратится в слух, он сумеет через какое-то время, словно слепец, верно угадывать тайну невидимых взглядов и улыбок — по звучанию голоса, по смыслу слов и долготе пауз.

Он хорошо понимал, на что идет, если не сумеет вовремя ускользнуть незамеченным, если кто-то из них выйдет из-за завесы. Но любопытство пересилило страх. Аарон чувствовал, что должен знать, о чем они будут говорить, что скрывается за словами Болеслава о прощении тех, кто не ведает, что творит.

Слова эти, обращенные к Рихезе, казались Аарону заклятием — они снимут с нее клеймо порочной общности с Феодорой Стефанией, они опровергнут его сон, вернут голубизну глазам, которые оказались зелеными, когда он окликнул ее по имени. Слова эти его потрясли, потому что Феодора Стефания ведала, что творила.

Он чувствовал себя так, как тогда, когда его привели к Иоанну Филагату или когда садился на колесницу, сопровождая Феодору Стефанию в Латеран. Он подвергался опасности, вполне понимая последствия, но ведь он готов ко всему. Редкие были это минуты в его жизни: когда они приходили, они пугали, а когда миновали — наполняли гордостью.

Начала разговора Болеслава и Рехезы он не застал. Когда на цыпочках он забился в угол за завесой, он уловил только: «…ты преклонил колено, меч перед ним нес до собора?» Слова эти, заканчивающие какую-то длинную фразу, Рихеза произнесла вопросительным тоном, полным горечи и вместе с тем издевки.

Болеслав отвечал спокойно, при этом мягко и ласково, Аарону просто трудно было поверить, что это именно он говорит.

Никогда он не ожидал, что Болеслав может вообще с кем бы то ни было говорить таким тоном, а тем более отвечать кому-то, кто дерзко спорит с ним, осмеливается издеваться над ним…

«Так разговаривают с ребенком, которого нельзя не любить, которому нельзя не простить», — промелькнуло у него.

Болеслав долго объяснял Рихезе, почему он преклонил колено в Мерзебурге, почему вложил свои руки в ладони Генриха и нес перед ним меч к собору.

— Этого не было бы, — сказал он, — если бы Кхайран на три года раньше привел сюда столько великолепных воинов и так хорошо подготовил мою дружину к войне, как сейчас. Больше тебе скажу, Рихеза: глупцом я был, что еще двенадцать лет тому назад не преклонил колено перед Генрихом, чтобы из его рук взять в лен чешский край. Ошибся, предпочел гордость здравомыслию. Пыль с колена я бы уже давно смахнул, не было бы ее, а Чехия была бы и сегодня. Я бы точно так же мог сказать о Чехии Дитмару, как о Лужицах и Мильско сказал: «Это мое, а не императора. Не отдам». Поздно поумнел. Будь у меня сейчас Чехия, Кхайран раньше бы в Баварию попал, чем Генрих к Кросно подошел. Дал волю несвоевременному порыву.

— Я должна так понимать, отец, что в Мерзебурге, принимая в лен Лужицу и Мильско, уже в ту минуту, когда преклонил колено перед Генрихом, ты уже лелеял мысль, что как только станешь сильнее, то ни ленником его больше не захочешь быть, ни подаренных тебе земель не вернешь?

Болеслав добродушно засмеялся:

— Подаренных земель, говоришь? Но ведь на этих землях тогда стояло мое войско! Это я их Генриху подарил, временно соглашаясь, чтобы дал мне в лен то, над чем у него уже давно власти не было.

Установилось долгое молчание.

— И все же, отец, — уже не издевалась, а вздыхала Рихеза, — это тяжелый грех — не сдержать клятвы, даденной императору, святотатственно обнажить против величия Рима дерзкий меч, серебряных орлов пустить против золотых. Ты сказал, что я сообразительна, как все женщины, от Оттоновой крови рожденные либо с этой кровью на супружеском ложе породнившиеся. Изволь же и моего совета послушать, коли я сообразительна. Как Оттон Первый слушал советов Адельгейды, Оттон Рыжий слушал советов Феофано, Оттон Чудесный слушал советы бабки, матери и всех сестер, из которых одна с молоком своим передала мне эту сообразительность, что ты изволил у меня усмотреть… Разве не лучше вместо того, чтобы ссориться с императором, вместе с ним ударить на датчан? Англию спасти?